Сергей Юрский - Выскочивший из круга

Глава четвертая

Эта глава – вообще отдельный разговор! До остального это как бы не касается (хотя касается, и довольно сильно). Я одно понял: хочешь жить, грехи должны отскакивать от зубов! И тут надо идти с обеих сторон – надо и себя как-то держать, и в то же время продолжать удаление шлаков, причем наиболее современным, окончательным способом. Позвонил я Зухре, сказал, что хочу встретиться с ее начальством. И поехал на фирму. Об этом и рассказ.

“LW-16” помещалась в новом офисном доме. Большой дом в Малом Дербеневском. На шестом этаже. Все честь честью – лифт, мрамор, охрана внизу. Меня у дверей уже встречают – это охранник, значит, позвонил. Встречает парень – блондин, малорослый, но крепкий, это даже сквозь пиджак видно. “Пожалуйста, – говорит, – мы вас ждем, присаживайтесь. Кофе? Чай? Мандарины? Лена, займись гостем! Может быть, бутерброды или суп? Располагайтесь! Максимильян Геннадьевич просит извинения, буквально десять минут, они сейчас в лаборатории, внизу”. Лена притащила кофе и тарелку с фруктами, а блондин втиснулся за стол в углу и со страшным вниманием уперся в компьютер. Я сел, огляделся. Так все нормально, но ничего особенного. Только над столом, за которым уселась Лена, большой фирменный их календарь – сфотографирована чья-то разинутая пасть, и из нижней челюсти вылетают звездочки, образуя в правом углу название “LW-16”.

Я выпил кофе и говорю: “У вас как, курить можно?”. Блондин прямо подскочил в своем углу: “Ой, извините, с этим у нас строго, мы ведь совместная фирма, а у них, в Цинциннати, вообще никто не курит, весь город. Уже два года. Это ведь очень вредно для здоровья. Сильно сокращает жизнь. Может быть, рюмку коньяку или виски? Лена, займись!”. Я говорю: “Да нет, не надо… Может быть, потом… А вот интересно, коньяк меньше сокращает жизнь?”. Блондин говорит: “Коньяк даже больше сокращает, но он воздействует только на потребителя, а сигарета – на всех окружающих. С алкоголем решает индивидуальный выбор”. Я глянул на часы – десять минут прошло. Блондин заметил и говорит: “Ну, буквально еще две-три минуты, они сейчас поднимутся”. А я на это сказал: “Ладно, подождем… Так, может, тогда по коньячку с вами, сократим чуток жизнь, а то чего так…” “Леночка! – крикнул блондин. – Быстренько! И бутерброды, семга, осетрина, да? Только я, извините, при исполнении. И потом я вообще не употребляю. И никогда не пил. Даже когда в ВДВ служил. У нас семья – староверы. Кстати, дед мой сто шестнадцать лет прожил. Девять человек детей”.

Леночка принесла. Мне уже и пить-то не хотелось, но раз затеял, так чего ж тут?! Я спрашиваю: “Значит, вообще… никогда? Страшное дело! А вам сколько лет?”. Он говорит: “Тридцать девять”. Я ахнул: “Да-а, – говорю, – я думал двадцать пять, не больше. Ну, тут ничего не скажешь, только, как говорится, за здоровье!”.

И тут дверь открылась, и вошло человек пять, одна женщина. Филимонов (я сразу понял, что это он и есть – под два метра, усы украинские кончиками вниз, и под пиджаком рубаха расшитая, тоже украинская) обе руки протянул, каждая с лопату, и замахал ими, как бы чтоб я не вздумал вставать со стула: “Виноват! Ждать заставили. Продолжайте, не стесняйтесь, гробьте свою единственную жизнь. А впрочем, Марианна Викторовна (он кивнул на женщину) даже диссертацию защитила, что в малых дозах алкоголь полезен. Так что не сомневайтесь, от одной рюмки еще никто не умирал, а когда гость пришел, а хозяин в подвале, сам Бог велел. Виноват! Не велите казнить, велите миловать”.

Я поднялся с рюмкой, чувствуя себя жутко неудобно. А они стояли все вокруг и смотрели. Я прямо не знал, как быть. А потом подумал – чего я уж так тушуюсь? Я им деньги плачу. И такие деньги, что рюмку-то коньяку выпить можно, чтоб тебе в рот не смотрели и не попрекали?

“Со знакомством! – говорю. И выпил. И не в то горло! И начал кашлять, перхать и давиться. А они все забегали вокруг меня, что-то советуя, чего-то протягивая. А я все вдохнуть никак не могу, пока Максимильян Геннадьевич своей лопатой не огрел меня по спине, и тогда только чего-то выскочило из дыхалки, и я стал приходить в себя.

“Прошу ко мне!” – говорит Филимонов, и мы все пошли во внутреннюю дверь, к которой был приделан крест.

Двое отстали, а Филимонов говорит про меня: “Это такой-то, такой-то, наш уважаемый клиент, интересуется измельчителем”. Марианна сразу, прямо на его словах, затараторила по-английски, но я уже и раньше понял, что который в черном, с белой пластиковой полоской на горле и в узких очках, это и есть знаменитый Глендауэр. Он мне кивнул, и я ему тоже.

Расселись мы в креслах, Филимонов продолжает: “Мы очень огорчены недоразумением, которое произошло у вас, это серьезный срыв в работе аппаратуры. Зухра Евсеевна тут долго плакала, говорила, он обидится, потеряет доверие, а я ей говорю – обидится, извинимся, поклонимся и прощения попросим. Человек несовершенен, это от Бога, а механизмы должны быть совершенны. Так как вы, не обиделись? Как ваша челюсть?”.

Я говорю: “Да ладно уж, это забылось, я бывший боксер, привык. Спасибо вам за корзину. Только что ж вы мне всякое спиртное прислали, это ж против ваших правил, да и новый грех, наверное?” – все это я говорю слегка ехидно и даже немного смеясь.

А он тоже широко улыбается (вообще такой простой в общении человек!) и гудит своим басом: “Искушение! Дорогой мой, искушение! В преодолении греха путь к Господу. Соблазны – они сладки, а ты поставь заслон, преодолей. Я ведь в свое время глубоко пьющий был человек, хочу подчеркнуть – глубоко! Я ведь грешен был многим, Марианна Викторовна не даст соврать. (Марианна в это время бодро жужжала в ухо Глендауэру.) Но одолел, снизошло, и очистил себя. Вот и друг наш, Рейф, он человек инославный, но все же христианин, хотя я их веру, по правде говоря, не переводи, Марианна, и не считаю за крещение, благодати нету, так он ведь и сейчас законченный алкоголик. Пьет, как лошадь, мозги свои, Богом данные, полощет алкоголем. (Марианна не переводила, однако Глендауэр, видимо, немного понимал по-русски, потому что рванулся с кресла и засверкал очками.) Но гений! ГЕНИЙ! – заорал Филимонов, и американец снова сел, утирая лоб платком. – Это, дорогой мой, – говорил мне Филимонов, – такая голова, которая присниться во сне не может. Мы же вот сейчас в подвале, в лаборатории нашей, провели испытание. Это же чудо!”

“Да, мы были просто поражены, – сказала мне Марианна Викторовна. – Измельчение превзошло все возможные барьеры. Открываются невероятные возможности. В будущем это может быть полный переворот в медицине. Перспектива МЕХАНИЧЕСКОГО уничтожения как микробов, так и, в дальней точке, – вирусов”.

И тут с сильным носовым призвуком заговорил Глендауэр, а Марианна быстро, прямо на его речи, нам переводила: “Он состоит в обществе “Анонимных алкоголиков” штата Огайо. Он гордится этим, но сейчас не считает своевременным это обсуждать. Его больше интересует модель, которую только что испытали. Это, несомненно, достижение всего “Отдела перспективного моделирования” их института в Цинциннати. Они близки к превращению измельченного греха в антиматерию, то есть к полному удалению его из нашего трехмерного измерения. Соблазны насылаются дьяволом, но сам он, Сатана, находится не в нашем умопостигаемом ареале, а как бы в изнанке Божьего мира. Вот туда, в изнанку, обратно к Сатане, мы надеемся выслать измельченные грехи наших пациентов”.

“Это еще далекий план, – забасил Филимонов. – Мы в начале пути, но кое-что уже можем предложить. Понимаешь, – от волнения он даже стал говорить со мной на “ты”, – понимаешь, эта мельница перемалывает все не в порошок, не в пыль, это ерунда, она перемалывает все в…” (Он не мог найти слова.)

В это время иностранец что-то каркнул, и сразу вслед за ним Марианна крикнула: “В НИЧТО! В ПОЛНОЕ ОТСУТСТВИЕ!”.

Это было так страшно, что некоторое время мы все четверо тяжело дышали и вылупив глаза смотрели друг на друга. Первым заговорил Рейф Глендауэр, а Марианна перевела: “Наш гость хотел бы осмотреть ваши зубы”.

Я пересел в раскладное кресло, такое же, как Зухра ко мне привозила (а может, это оно самое и было). Кресло придвинули к окну, и я так наполовину сел, наполовину лег в него. А Глендауэр в это время нацепил себе на голову обруч с приделанной к нему лампочкой, даже не лампочкой, а таким светильником в виде кнопки.

Я раскрыл пасть, а он резко наклонился и близко-близко придвинулся к самому моему лицу, сильно сопя носом. Марианна подлезла с другой стороны и тоже придвинулась. Я задержал дыхание и закрыл глаза. Пусть, думаю, смотрят, от меня не убудет. А они (не отлипая от меня) начали отрывисто говорить между собой на английском. Он что-то спрашивал, а она отвечала. Я даже понял – он спросил, курю ли я, и она ответила, что – да, к сожалению. Тогда он вдруг острым таким, кинжальным движением – рраз! – и засунул мне четыре пальца в рот, а выпуклостью ладони прихватил меня снизу за подбородок и стал пальцами слегка водить вправо-влево, а ладонью все сильнее давить снизу вверх. Я закряхтел, продолжая сопеть, а он крикнул мне прямо в нос: “ТЭРПЭТ!”. И Марианна шепотом пояснилa: “Потерпите, пожалуйста!”. Дыхание у меня совсем перекрылось, и из глаз полились слезы. Я начал хрипеть, и он тогда выдернул руку и стал обтирать ее большим платком, который подала ему Марианна Викторовна. Глендауэр сказал длинную фразу, глядя на меня жутко расширенными за стеклами очков глазами. Тут Марианна захлопала в ладоши и даже стала немного подпрыгивать от восторга, и кричала при этом: “У вас большие перспективы! Огромные! Если вы решитесь продолжать, вы кандидат на очень серьезное долголетие. Он спрашивает, сколько прожили ваши родители”. Я говорю: “Отец умер, восемьдесят один год было ему, а мать и сейчас жива, в деревне живет под Иркутском, ей девяносто два, почти девяносто три, а дед вообще умер, – ему больше ста было”. Иностранец сдернул с головы обруч, пошел к своему креслу, уселся напротив Филимонова и стал ему что-то говорить. Я уж не знаю, понимал ли тот, но, видимо, понимал, потому что качал удивленно головой и разводил руками. А Марианна в это время шептала мне в ухо: “Я никогда его таким не видела, он в абсолютном восторге от вас, он хотел бы вас показать в Цинциннати”.