Сергей Матюшин - Место под облаком
Два больших рыжих пса сидели около зеленой лужи, скалясь и тихо урча. Степанов наклонился за камнем, собаки вяло потрусили прочь, оглядываясь. «Почему они молчат? Бешеные, что ли?»
Напротив, за ручьем, был довольно добротный дом. Синие ставни на окнах закрыты. Мансарда, веранда покрашены голубой краской. На крыше шифер. К коньку прибит высокий шест, на нем телеантенна, пониже два скворечника.
«Зайти? — тупо подумал Степанов. — Или не надо? Я же не трупы приехал сюда выгребать».
Он положил в карман шприцы, ампулы, повесил на шею фонендоскоп. Натянул резиновые перчатки, надел марлевую маску. Положил под язык большую таблетку валидола с глюкозой.
Постоял на крыльце с сомнением: входить или не входить?..
Двери были тоже открыты.
В темных сенях пахло незнакомо, неопределимо, но не гадко; может быть, сеном или прокисшим молоком.
Привыкая к сумраку, Степанов остановился. В темноте засветились два зеленых глаза, потом постепенно проявился огромный рыжий кот, он медленно, вздев хвостище, подошел к напрягшемуся Степанову и, урча, принялся ходить вокруг его ног восьмеркой, мурлыкая и ласкаясь, боднул пару раз. «Кис, — сказал Степанов, — кис-кис-кис». — «Урл-л-л?» — спросил кот и отошел, сел около двери в комнату: открой, мол.
В просторной темной комнате был такой же стол, что в доме напротив, те же ломаные куски хлеба на нем, открытая банка консервов, половинки огурцов, нарезанных вдоль. На подносе лежала большая рыба. В хлеб вдавлены сигаретные окурки с желтыми фильтрами. Керосиновая лампа, зеленая, стекло почти чистое — посередине стола. Фитиль тлел, испуская витую струйку синеватого пахучего дымка.
Две пустые водочные бутылки валялись у изголовья просторной кровати, накрытой ярким цветастым пледом. На нем лежали в обнимку мужчина и женщина, оба были в приличных спортивных костюмах, светло-синих, с двойными белыми полосками на рукавах и штанинах.
Степанов потеребил женщину за плечо.
Пышная копна смоляных, чуть засаленных волос зашевелилась.
— Гражданка, как вы? Все в порядке?
Женщина слегка приподнялась на локте.
Круглое, гладкое, лоснящееся, красивое, но опухшее лицо. Она приоткрыла один глаз, другой заплыл фиолетовым синяком.
— Ахме-еди-ик, родной… приехал? Молодец. Иди ко мне, миленький, иди сюда.
И — упала опять, обняв мужчину, зарывшись лицом ему под мышку.
— Раздевайся, Ахмедик, — еле слышно пробормотала она, причмокивая. — Дай попить. Иди к нам.
— Я не Ахмедик, — сказал Степанов, уже понимая, что никто его не слышит. — Я врач. Как ваша фамилия?
Мужчина зашевелился, медленно сел на кровати, опершись о стенку. Долго молчал, равнодушно глядя совершенно трезвыми глазами на Степанова. Смуглое лицо с крупными, правильными чертами, черные усы как у хохла. Сквозь длинный зевок он неожиданно четко произнес:
— Ну?.. Залезай на девку. Я уже свое отработал. Не бойся. Она здоровая. А я чего, племенной жеребец? Прямо замучила.
— Ну ладно, — сказал Степанов. — У вас, кажется, все в порядке. Я попозже зайду.
— Брезгуешь? — сказал мужчина. — Слышь, а чего это у тебя с руками? Белые какие-то. Ты кто?
Степанов поспешно стянул перчатки, сунул в карман.
— Я врач.
— А-э-э… ох! — зевнул мужчина. — Врач не нужен.
На подоконнике стояла неполная трехлитровая банка молока. Степанов дотронулся до нее — банка оказалась теплой. «Неужели недавно надоили?» На поверхности молока корячились две толстые мухи.
— Дай банку, — сказал мужчина. — Пить охота. И сам пей, не боись. Утрешнее. Сколько времени?
— Спасибо, спасибо. У меня кофе есть.
— Коф-фый! — фыркнул мужчина. — Козье молоко полезнее. От всего.
«Да, похоже. Бойко был прав, — сидя в машине, думал Степанов. — Тут в самом деле какой-то бедлам, притон, что ли. Их всех надо в наркодиспансер. Водка с козьим молоком, надо же…»
В машине было душно.
Он взял термос, вышел, присел на удобные теплые бревна, проросшие сорняками. На затесях были тусклые римские цифры — хотели, видно, сруб куда-то перевезти, но не сумели, забыли, все гниет…
В пакете, которым его снабдили в больничной столовой, были пирожки с капустой, еще тепленькие.
Тусклое низкое солнце, вялое, словно заспанное, лениво вставало над кромкой соснового бора; солнце было странно большим, и даже сквозь марево было видно, как оно переливалось оранжевыми оттенками, рдело. Но вот возникли первые лучи его и все кругом сразу стало иным — ярким, нарядным, даже лопухи преобразились, засветились бархатистой зеленью. «Сколько красоты, однако, здесь… А где же тут Чураков? Кругом одни убогие халупы».
Глубокая синева высокого неба бледнела на глазах, обещая долгий изнурительный дневной зной. Как он надоел за эти две недели… Ни ветерка, ни движения вокруг. Ни одна былинка не шелохнется.
Над тусклым озером долины тихо исчезал сизый туман, открывалась водная гладь, она была цвета неба.
Вдоль тростниковых зарослей в рядок, гуськом, движутся темные крупные точки — наверное, это утки плавают. Длинными изумрудными пятнами поля, колыхающаяся полынью степь — куда ни глянь. Раздолье! Только бор мрачноват, огромный, темный, он словно глухой синеватой стеной отгораживал от всего мира забытую богом деревеньку и Степанова посередине ее.
Над деревенским холмом замерли сизые слоистые облака, они были бледно-розовыми; подсвеченные косыми, но уже сильными солнечными лучами, стали цвета сукровицы. Словно некие небесные силы размашисто намазали небо над деревней чудовищной метлой, обмакнув метлу эту в озеро с грязной известкой. Степанов усмехнулся: «Место под облаком… Да, но где же этот Чураков?»
Из крапивных зарослей вышла маленькая кудлатая козочка, грязненькая, вся в репьях.
— Мэ-э-ээ, — провибрировала она.
— Чего тебе? — сказал Степанов. — У меня нет ничего.
И протянул надкусанный пирожок, последний. И примерился погладить бедную по серенькой головке.
Но коза оттопталась назад, встала, набычилась, и со слабого вихлястого разбега смешно боднула Степанова в колено. Посмотрела мутными глазами и побрела, понурясь, на жалких тонких ножках вдоль забора куда-то по своим козьим делам. Оглянулась пару раз, мэкнула, показала розоватый язык. «Неужели такая дистрофичка может давать молоко?»
Степанов прошелся по задам деревни. Где-то должен же быть приличный домик с Чураковым внутри.
За очертенело заросшим ивовыми, ольховыми кустами ручейком, на небольшом возвышении среди густой плотной травы обнаружилось кладбище. Высокие березы с длинными красивыми плакучими ветвями обрамляли его.
Десятка три темных крестов косо торчали из еле приметных холмиков. Везде — тьма малины, путаница вьюнка с белыми розетками; ягоды у малины были белые.
Степанов долго рассматривал кладбище.
И вдруг заметил, что ни на одной могиле, ни на одном кресте не было ни дат, ни имен. «Почему же это? Разве так бывает?»
Он обошел несколько могил кругом — ничего. Кто здесь лежит? Когда родился? Когда умер? Степанов в растерянности облокотился о перекладину креста — раздался короткий тихий треск, крест медленно, словно нехотя, повалился на землю и — канул, пропал в диком бурьяне. На его месте остался торчать косой, совершенно гнилой пенек. Полчища мелких красных муравьев суетно носились по гнилушке, вытаскивали из черных дырочек-норок белые личинки и исчезали в земных глубинах.
Под березой, на свежих глинистых холмиках стояли два тесовых креста. На свежем дереве кое-где, как роса, посверкивали капельки янтарной смолы. И опять: ни имен, ни дат.
«А что, — подумал он, оглядывая безымянные кресты, — вот ежели я похороню, упаси Бог, любимого человека, я же всегда буду знать, когда он родился, когда умер, и где я его похоронил. А другим какое дело до него, если его не любили?»
3По едва заметной травяной колее (на обочине были глубокие следы мощных протекторов) Степанов проехал к озеру в долине. Он чувствовал — Чуракова нужно искать где-то здесь.
Дорога, пару раз круто изогнувшись по распадкам, привела на белый песчаный берег.
На краю его, скрытые высокими кустами, громоздились штабеля белых и красных кирпичей, бетонных плит; аккуратными рядами лежали кое-как отесанные сосновые бревна, очень длинные, толстые, чудесно пахнущие смолой. Пирамида двутавровых, ослепительно белых, блестящих, как зеркало, алюминиевых шпалер. Бухта черного кабеля. Оранжевая бетономешалка. Большие плиты толстых цветных стекол, переложенные пестрым ватином. Две железные бочки, на боках написано: «Огнеопасно!» Тюки стекловаты, перетянутые синеватыми полосками железа. Сварочный аппарат. Стопка оранжевых касок, на каждой черными буквами: «Чурастрой».
В глубокой кустарниковой нише на толстенных шинах стоял синий вагончик, на крыше — труба, две телевизионные тарелки — большая и маленькая, будто десертная.
