Андрей Левкин - Голем, русская версия
Башилов задумался. Как художник он должен был знать этого типа, потому что прямая обязанность художника состоит в замечании всех фактур, существующих на свете, и быстрой их оценке. Тем более живущих неподалеку. Что и составляет — быстрая их оценка, не говоря уже о внутреннем знании — главную причину страданий любого мастера искусств.
— Да, помню. Он еще осенью, уже к холодам ближе, в таком рыжем плаще ходит, кожаном. Я все время, как его увижу, такой же хочу. А кто он такой — не знаю. Ладно, если увижу, заинтересуюсь им подробнее. А пока я пойду цемент искать, а то воспаление легких получу.
— Плащ? — удивился я. — Ты ж либо в белом, либо в черном ходишь, куда тебе рыжий?
Он в самом деле ходил либо так, либо этак. Сейчас — в первом варианте. Учитывая то, что стрижен он был не то чтобы под ноль, но имел на голове слабый ежик миллиметра в полтора, зрелище было даже и мистическое.
— Зато теплый, наверное, — сказал он и стал искать под кроватью какой-нибудь пакет, чтобы принести в нем цемент.
А я пошел записывать то, что уже произошло: учитывая, что теперь я сделался историографом. Или был назначен.
Дома, дом № 2
Расписав все, что было написано до этого момента, — то есть именно то, что вы только что прочли, — я понял, что описание улицы удалось не вполне. Надо как-то отчуждаться от нее, с тем, чтобы убрать привязки, известные только здешнему человеку, и, напротив, старательно описать то, что для себя самого не являлось ни тайной, ни новизной.
Ну вот, скажем, противоположная сторона улицы: где кафе, сквот и дома с 25 по 50, — она держала себя не то чтобы высокомернее, но как-то демонстрируя то, что она другая, лучше. В самом деле, территориально она была ближе к центру, так что основания для гордости у нее были хотя бы такие.
Раз уж она находилась ближе к центру, то ее обитатели — из работоспособных — ездили на работу в центр, что лишало округу их присутствия. Тем более что с той стороны как раз была остановка трамвая в сторону центра. Наверное, большинство из них в школьный двор никогда не заходило— ну, кроме тех, кто там учился. Впрочем, кто ж из местных в ней не учился.
Исторический экскурс — как тут бывало до революции, во время войны, развитого социализма и так далее — опустим: надеюсь, он всплывет сам, добавив этой истории дополнительные глубину и ясность. Между тем, ручаюсь, улица была замечательна. Тут, говорят, однажды даже видели категорический императив, прошмыгнувший в дом номер 18, а во дворе дома 31 как-то раз даже и звездное небо над нами.
Вообще, о себе. Я переводчик, отчего идея историографировать данное пространство оказалась мне не чужда. Потому что ну какой я переводчик — хреновый. Я не Октавио Паса перевожу, не тех, кто действительно пишет, а всякую херню. В данный, например, исторический момент я тяжело начинал перевод романа под названием "Упоение страстью" — так, во всяком случае, он был выставлен в договоре. Аж под 20 листов, оплата соответствует качеству текста, зато переводить можно не заглядывая в словарь. С английского, конечно. Кроме того, отсебятина—с целью приближения к духовному складу нового быдла — только приветствовалась. Но это не стенания и не печаль о мутно проходящей жизни, потому что это просто работа, а с буквами не так и грязно возиться.
Квартира моя выглядела хотя и бедно, зато была чистой. Потому хотя бы, что нет ничего лучше в процессе перевода, как отвлечься от него и заняться тем, что под рукой. Ну, а работал я дома, так что можно было постоянно заниматься его улучшением. Так что бытовые проблемы меня, как холостяка, не мучили. Кроме того — свобода. В пределах заказа жизнь можно было устраивать как хочешь и просыпаться можно именно тогда, когда это имело смысл с точки зрения производительности труда. То есть хоть работа и была мурой, но ведь главное — устроить жизнь по своему усмотрению. А это практически получилось, потому что на жизнь денег хватало — тем более что когда большую часть времени проводишь дома, то оно как-то дешевле выходит. Каши, например, варить можно. Вдобавок мне повезло, поскольку никаких особенных идей насчет какой-то карьеры, да и тяги к писательству как к таковому я вовсе не испытывал. В переводчики, по правде, меня практически насильно затолкал один из приятелей — первым в девяностые годы откопавший сию жилу.
Словом, пора было садиться за ежедневную порцию "Логова страсти", и я, даже в некотором романтическом рассеянии, приступил: "Энн знала, что ее представления о Джоне могли оказаться не вполне правомерными, учитывая вдобавок ту естественную разницу, которая всегда существует между профессиональным технократом средних лет и ею, молодой женщиной, только еще входящей в круг действительно серьезных представителей жизни".
То есть имелось в виду, что она перла в какую-то карьерную тусовку (в каком-то страховом обществе пристроилась: блин, что я знаю про страховщиков?), то есть с видами на карьеру, а не просто так, побаловаться. По сути, имело место произведение на социально значимую тему. Но плохо, что действие происходило в Лондоне, где я не был никогда, не говоря уже о том, что через пару страниц все они, несомненно, займутся исключительно интимными переживаниями, совокупляясь, а это переводить трудно, слова там все время одни и те же.
К концу дня я благополучно перевел первую главу, в которой описывался долгий путь главного героя в машине по тому же Лондону, будь он неладен, — я даже по оплошности не сообразил, что это Лондон с левосторонним движением, так что руль у машины был поставлен не там, где ему полагалось, — из за этого я полчаса не мог понять одну из сцен. Вся эта байда займет у меня оставшееся лето и начало осени. С летними отпусками в такой профессии проблема имелась. Что-то к тому же никак не давало полностью въехать в работу — что ли интонационная неопределенность, название никак не удавалось подобрать: "Укус страсти", может быть? Аллитерация опять же, на обложке это красиво выглядит…
Я с полчаса перебирал названия, махнул рукой и, сообразив, что на улице начинается воскресный вечер, решил пойти к приятельнице — у нее-то сегодня был выходной.
Дом № 24
Приятельница жила в доме № 23, Галкина ее фамилия была. В гости я к ней ходил часто, ее дом стоял на моей стороне улицы и точно так же, как мой — за дом до торца улицы. Там, за домом № 24, в котором не было уже решительно ничего замечательного (двухэтажный, деревянный что ли, почерневший), начиналась промышленная полоса отчуждения в лице бетонного забора, за которым имела место быть железная дорога. Так вот, чтобы, разделаться в данной точке с общим описанием — а я, несомненно, так или иначе, но опишу в подробностях все 50 домов данной улицы, — сообщаю: в доме № 24 не было решительно ничего интересного, в доме № 23 — практически тоже, не считая приятельницы.
Так что даже непонятно, зачем он вообще существовал на свете. То есть — в этом удивлении, несомненно, и кроется обоснование его существования. Он был совершенно гладким, бежевого какого-то цвета. В первом этаже был магазин, когда-то давно — тканей. Был закрыт в ранние кооперативные времена. Вообще, дом с виду был настолько гладок, что его фасад казался брандмауэром — потому что даже окна каким-то странным образом не нарушали его гладкость. От его наличия на свете было как-то тревожно.
Там, где улица утыкалась в бетонный забор, можно было найти дыру и выйти к железным путям. Смысла в этом было мало, хотя в принципе можно было загорать в лопухах и лебеде, глядя на виднеющуюся примерно в километре тюрьму — по ту сторону рельсов, направо. Возле тюрьмы, разумеется, было кладбище, на котором давно уже никого не хоронили.
А непосредственно по другую сторону путей на длинном сером бетонном заборе промышленного назначения громадными синими буквами, даже отчасти старательно было выведено: "ШИНОМО". "Шиномонтаж", понятно, но все равно ведь хорошо.
Дом № 24, квартира № 26, Галкина
Хозяйка выглядела заспанной. Одета была в джинсы и майку желтого цвета с надписью "Ходят тут всякие. И это — хорошо", такие майки делали в 1999 году, в пору PR-акций в пользу СПС на мэрских выборах. Маечка за год еще не вполне обтрепалась, но сквозь нее проглядывали соски: Галкина все время мерзла.
Ей было двадцать с небольшим, была она складно тоща. Несмотря на то что подростком она не выглядела, у нее сохранялось какое-то чуть недоделанное женское тело. Что ли не полностью задействованное в жизни, какая та предписывается женскому полу. Даже казалось, что у нее — непонятно где — зашит некий шарик или ампула. Такая, что если ее раздавить или же когда оболочка все-таки рассосется сама, то жидкость, в ней содержавшаяся, изменит ее всю, сделав барышню что ли сочнее, и приблизит ее тело к обычным привычкам и радостям. Причем этот пузырек-ампула явно не был связан с какими-нибудь родами и вообще физиологией, ну а девицей в медицинском смысле она была вряд ли.
