Франсуа Мориак - Конец ночи
Она назвала свое имя и фамилию так тихо, что Мари с трудом ее расслышала.
— Представь себе, что должны думать люди при одном этом имени…
— Ничего такого, чего мне следовало бы стыдиться.
Девочка совершенно спокойно произнесла эти слова.
— Ты не в своем уме, Мари!
Но девочка молча поднялась с кресла, подошла к матери, нежно обвила ее руками. Тереза оттолкнула ее, повторяя:
— Знаешь, ты положительно не в своем уме…
— Знаю, знаю. Ну, а дальше что?
— Если ты знаешь…
— Знаю… или, если хотите, догадываюсь…
— И все-таки ты меня обнимаешь?
— О мама! Не мне вас судить, а если бы мне и пришлось судить…
Они стояли друг против друга. Тереза протянула руку, как бы желая помешать дочери говорить дальше.
— Ты бы меня простила?
— Вас простить? Но ведь вы ничего не сделали?..
— Я совершила поступок, который бросает тень на тебя, поскольку ты моя дочь…
— Неужели это так серьезно?
— Что может быть серьезнее?
— Но, мама…
Тереза изумленно посмотрела на нее:
— Однако они должны были прожужжать тебе об этом все уши!
— Вероятно, они догадались, что я не стала бы слушать их злобных намеков; должна признать, что они никогда ничего определенного мне не говорили…
— Как? Чтобы объяснить мое отсутствие…
— Они ограничивались одними намеками. Раза два папа говорил при мне о несходстве характеров. В конце концов, что бы там ни произошло, думаю, что он прав и что все сводится именно к этому! Несходство характеров… я уже по горькому опыту знаю, что это такое.
Тереза, сидевшая до этого с опущенной головой, теперь подняла ее и пристально посмотрела на дочь. Неужели можно допустить, что у Мари до сих пор не возникало мысли о преступлении? Терезу удивляло, что ни свекровь, ни муж не проговорились. Следовало почтительно преклониться перед проявлением такого неожиданного милосердия. О! Они пошли на это молчание вовсе не ради Терезы, а охраняя честь семьи и щадя чувства Мари.
Как бы то ни было и какими бы мотивами они ни руководствовались, они не сказали ничего такого, что могло бы унизить Терезу в представлении дочери. В таком случае…
— Почему вы на меня так смотрите, мама?
— Я думаю… я думаю, что следует восхищаться твоим отцом, которому ничего не стоило бы навсегда уронить меня в твоих глазах!
— Уронить вас в моих глазах! Но после такой попытки я бы вас только еще больше полюбила!
Тереза встала и подошла к книжному шкафу. Повернувшись спиной к дочери, она принялась разбирать книги и расставлять их по местам.
— Нельзя допустить, чтобы ты знала… Если ты узнаешь…
— Ну что же! В чем дело? Вы полюбили кого-нибудь? и уехали? Не так ли? Догадаться нетрудно! Почему бы я могла быть на вас за это в обиде?
Так вот что думала девочка, что она подозревала! Следует раскрыть ей глаза. Невозможно признаться во всем до конца: это было бы выше сил Терезы. Да и зачем? Даже того немногого, что она может сказать Мари, будет достаточно, чтобы оттолкнуть ее от себя.
— Пойди сюда. Нет, нет, не садись на ручку моего кресла. Я не хочу, чтобы ты меня целовала. Сядь спокойно вот на это низенькое креслице, что я привезла из Аржелуза; тетя Клара любила греться на нем у камина. Поверь мне, это тактичное молчание — красивый поступок. Очень красивый! Они могли бы тебе рассказать…
— Но, мамочка, то, что вы не выдержали подобной жизни, только возвышает вас в моих глазах.
— Что об этом думают Фило?
Этот вопрос как будто смутил Мари. Действительно, Фило часто намекали на какие-то события, о которых девушка ничего не знала. Они давали понять, что, по их мнению, Дескейру следует быть более сговорчивыми. В конечном счете Мари не интересовало мнение людей из Сен-Клера и Аржелуза.
— Подвинься ко мне, дорогая. Ах, как бы мне хотелось, чтобы при нашем разговоре в комнате было темно. Возвращайся в Аржелуз, девочка! Скорей, скорей… не спрашивай меня ни о чем.
Почти шепотом она добавила: «Я недостойна…» и, так как Мари не расслышала, повторила несколько громче:
— Я недостойна…
— Мать всегда достойна…
— Нет, Мари.
— Знаете ли, что мне неожиданно пришло в голову? Что вы человек с более отсталыми взглядами, чем я думала! Мама, дорогая, вы относитесь к себе так, как отнеслись бы к вам обыватели из Сен-Клера и Аржелуза.
Вы осуждаете себя во имя тех же принципов; вы ставите себе в огромную вину то, что для девушки моих лет вовсе не является достойным порицания. Вы думаете, что любовь — зло.
— Нет, я не думаю, что в твоей любви есть зло.
— Но, мама, любовь — всегда любовь, и оттого только, что вы были замужем, нельзя…
— Разве ты перестала быть религиозной, моя девочка?
Мари тряхнула головой и вызывающе сказала:
— Жорж помог мне пройти эту стадию. Вам это кажется смешным, мама?
Тереза пыталась засмеяться: иногда человек одним словом или тоном, которым произносит его, выдает свою вульгарность. Терезу покоробило оттого, что Мари сказала: «эту стадию». Девочка придвинула свое креслице и коленями касалась коленей матери. Сложив руки и опершись на колени матери, Мари стала всматриваться в ее лицо с вниманием и волнением молодой девушки, поверяющей подруге свои заветные тайны.
— Пойми меня, не вынуждай меня говорить больше того, что я могу сказать. Нет, конечно, любовь — незло… но зло так ужасно, когда его нельзя оправдать хотя бы подобием любви!
Она почти беззвучно произнесла еще несколько слов и, когда Мари спросила: «Что вы сказали?» — проговорила:
— Ничего, ничего…
Они замолчали. Какими большими казались глаза Мари, устремленные на мать! Скрестив руки и выпрямившись, она теперь села несколько поодаль. Тереза взяла каминные щипцы и стала мешать горящие уголья.
— Не пытайся понять. Я не принадлежу к числу порядочных людей. Думай что хочешь!
Когда Тереза повторила еще раз: «Не принадлежу к числу порядочных людей», она услышала звук отодвигаемого кресла. Мари села еще дальше. Тереза поднесла руки к лицу, закрыла ими глаза. Что это с нею? Ведь обычно она никогда не плачет. Девочка не должна этого видеть. Но слезы, более жгучие и обильные, чем в детстве, текли меж пальцев. Плечи ее вздрагивали, как у плачущего ребенка, и низенькое кресло вновь очутилось возле. Нервные пальцы дочери схватили руки Терезы, заставили ее открыть лицо.
Затем носовым платком Мари вытерла щеки матери, обвила ее руками, покрыла поцелуями ее изможденное лицо и редкие волосы. Но Тереза резко вырвалась из ее объятий и, стоя, почти сердито закричала:
— Уходи отсюда!.. Ведь ты должна была уже уехать, я ясно дала тебе это понять, а теперь из-за этих слез придется начинать все сначала… Какая я идиотка!.. Мари, не спрашивай меня больше ни о чем. Поверь мне на слово.
Четко выговаривая каждый слог, она продолжала:
— Ты не можешь оставаться возле такой женщины, как я. Понимаешь ты это?
Мари покачала головой:
— Постойте, в чем дело? Вы прожили бурную жизнь! Ну что же? Что бы вы ни сделали, после Аржелуза все можно оправдать.
Не могла же, однако, Тереза заходить дальше в своих признаниях. Этого никто не мог требовать от нее. Но так как она продолжала упорно повторять: «Нельзя тебе оставаться здесь. Нельзя!» — Мари перебила ее:
— Ах, я понимаю! Вы связаны. Об этом я не подумала. Ваша жизнь сложилась так, что для меня в ней не осталось места. А я-то строила всевозможные догадки относительно вашего прошлого…
— Погоди, как могло прийти тебе в голову, что такая старуха, как я…
Оставить ее с этим предположением! И все же это необходимо. Мари почувствует отвращение… Не лучше ли открыть ей всю правду? Да, конечно, но в таком случае Тереза не должна была бы видеть, как Мари встает, подходит к зеркалу, поправляет волосы, ищет свой берет…
— Нет, нет, Мари! У меня никого нет! Я солгала!
Девушка глубоко вздохнула и, улыбаясь, посмотрела на мать.
— Я так и думала…
— Я одинока. Никогда еще не была я так одинока.
— С этого момента ваше одиночество кончилось.
Тереза напряженно следила за девушкой, которая бросила берет на стул и снова села против нее, стараясь поймать ее взгляд. Почему не хватило у нее решимости? Все уже было так хорошо: она отвезла бы Мари в гостиницу «Д'Орсе». На следующее утро послала бы телеграмму Бернару Дескейру… А теперь надо опять начинать эту мучительную борьбу.
Тереза стала упрашивать Мари быть благоразумной, поверить ей на слово: она очень виновата перед своим мужем, и несмотря ни на что, он проявил великодушие, такое, какого Тереза не могла от него ожидать; он не старался ни унизить Терезу в глазах Мари, ни восстанавливать дочь против матери.
— Если вас удерживает только это…
Одно мгновение Мари колебалась, затем подошла к матери и села на ручку ее кресла:
