Андрей Глухов - Квадратное колесо Фортуны
— А почему дядя Миша сказал, что папа сам под грузовик бросился?
— Конечно сам! — закричала в голос бабка, — Из-за вас с Лизкой я сыночка лишилась, из-за неё, стервы. Ему и так небо с овчинку от болей было, так она калеке ещё и младенца решила подкинуть для полного счастья.
Бабка ещё что-то кричала, но Витька уже не слушал. Забравшись на чердак, он весь день проревел в тёмном пыльном углу. Так в Витькину жизнь вошло первое потрясение. Уже смеркалось, когда он услышал негромкий голос дяди Миши:
— Дура ты, Пелагея, набитая, прости господи.
— Хромай, хромай, куда шел. Ишь, тоже мне, умник нашелся, — визгливо отбрехивалась бабка.
Когда наутро Витька вышел во двор, из-за кустов его окликнул дядя Миша:
— Петрович, рыбачить пойдёшь? Я тут тебе личную уду приготовил.
И они пошли в сторону озера: высокий одноногий мужик с самодельным костылём под мышкой и тощий лопоухий мальчик с удочками на плече.
Всё лето Витька провёл на озере. Рано утром они уплывали на какой-нибудь остров, удили и варили уху. Витька плавал — поначалу на мелководье, потом, сопровождаемый лодкой, и на глубину. Дядя Миша рассказывал о рыбах, их повадках и способах ловли, и Витька на всю жизнь пристрастился к этому удивительному времяпрепровождению.
Кончался август, и настал день отъезда. Дядя Миша пришел провожать Витьку на самый вокзал, крепко, как ровне, пожал руку, и одарил своей собственной удой со словами:
— Ну, речка, какая-никакая, у вас там имеется, значит и рыба должна водиться.
Потом вручил завернутую в полотенце, здоровенную свежесловленную щуку и туго набитый мешок из-под картошки, зашитый толстой суровой ниткой. Выдохнув сквозь горловой спазм: «Ну, будь счастлив, сынок, и никогда не браконьерь ни в жизни, ни в воде», пошел прочь, постукивая то протезом, то костылём по бетону перрона.
Витька забрался на верхнюю полку и долго беззвучно плакал, сам не зная причины.
Дома Лизавета извлекла из мешка огромный овчинный тулуп, малахай, два валенка в зелёных галошах и трёхпалые меховые рукавицы.
Через пару дней он спросил мать, почему бабка считает, что отец из-за них бросился под грузовик.
Лизавета всплеснула руками и, обозвав бабку нехорошими словами, стала уверять Витьку, что всё не так, что отец очень обрадовался и в булочную пошёл, чтоб её, беременную, не гонять. В тысячный раз она рассказала сыну, как он поцеловал её в губы и как сказал: «Молодец!» Витька искренне верил, и кивал головой, и гладил мать по руке, но занозу, всаженную бабкой в его сердечко, вытащить было уже невозможно.
Ещё Витька рассказал мне, что прошлой зимой, после защиты диплома, он всё-таки рванул на Селигер, куда так и не смог выбраться за все эти годы. Бабки уже двенадцать лет не было на этом свете, и в её перестроенном доме жили чужие люди. Кустов смороды тоже не было, и участки разделял глухой забор, грубо сколоченный из горбыля. Во дворе у дяди Миши мужичок лет сорока пяти остервенело колол дрова. Витька спросил про Михал Порфирьича.
— Тю, вспомнил, — хохотнул мужичок, — его уж лет десять как зарезали.
— Как зарезали, — опешил Витька, — кто, за что?
— За что не скажу, чего они там не поделили, не знаю, а вот кто, так это все знают — шпана наша здешняя. Штыком немецким и зарезали фронтовика. Вот так война его и догнала. А ты кем ему будешь?
— Знакомый, — ответил Витька, понимая всю нелепость этого ответа.
— Хорош знакомец столетней давности, — снова хохотнул мужичок, — Ты, небось, где остановиться ищешь? Так можно у меня: и комнатка есть и озеро рядом.
Витька покачал головой и ушел. Остановился он в полупустой холодной гостинице, но на второй день уехал. «Понимаешь, — говорил он мне, — два раза на лёд выходил, так даже лунку продолбить не мог — не поднималась рука и всё тут. Теперь Селигер для меня закрытый водоем».
Эту трагическую смерть единственного мужчины, которого Витька искренне любил, можно назвать его третьим потрясением, но было ещё то, второе, произошедшее почти на моих глазах.
Из обрывков Витькиных фраз я понимал, что материнская любовь Лизаветы была и болезненной, и истеричной. Его поездка в Осташков, с огромным как вечность, почти трёхмесячным отсутствием, произвела на Лизавету такое сильное впечатление, что за всё детство Витька ни разу не ездил на каникулах ни в какие пионерские лагеря, даже если путевка предлагалась бесплатно.
Жили они в полуподвале двухэтажного купеческого особнячка, занимая двенадцатиметровую комнатёнку в шестикомнатной коммуналке, и даже не помышляли о переезде. Незадолго до выпускных школьных экзаменов где-то наверху было принято решение о строительстве очередной цековской башни, и, не отыскав лучшего места, три соседних особнячка назначили к сносу и в спешном порядке расселили их обитателей.
Салтанкиным досталась крохотная двухкомнатная квартирка на пятом этаже «хрущобы», а сам переезд, конечно же, пришелся прямо на вступительные экзамены в институт. Лизавета категорически запретила Витьке принимать малейшее участие в переезде.
— Ты должен поступить, — внушала она, — ты обязан.
Витька пытался спорить, убеждая мать, что учиться можно и на вечернем, а днём работать на какой-нибудь необременительной должности, но Лизавета победила его одной фразой:
— Если ты не поступишь на дневной, тебя заберут в армию, а двухлетней разлуки я не переживу.
Полученная квартирка была «выморочной», грязной и обшарпанной, но Лизавета быстро нашла двух разбитных девиц, которые за неделю побелили потолки, покрасили всё, что требовало покраски, и поклеили обои. В их прошлой, как стала говорить мать, жизни она спала на топчане — продавленном пружинном матраце на самодельных ножках, том самом ложе, где и был зачат Витька, а сам он уже лет десять пользовался короткой узкой кушеткой со съёмными подушками и выдвижным подножьем. Придя домой после сдачи последнего экзамена, Витька обнаружил серьёзные изменения в меблировке их нового жилища: в крохотной изолированной комнатушке, которую заняла мать, стояла его кушетка, а в проходной десятиметровой комнате, которую они со смехом называли большой, красовался настоящий раскладной диван. Переезд, ремонт и диван съели все скудные Лизаветины сбережения, но они оба, привыкшие к картошке, макаронам и Витькиной рыбе, приносимой каждое воскресенье, относились к деньгам если и не с презрением, то, уж точно, без всякого пиетета.
В глубине души Витька переезду был не рад: с одной стороны, было здорово, что теперь всё своё и не нужно больше занимать очередь в туалет и ванную, но с другой, более важной стороны, это обособленное существование лишило их соседской поддержки, которая столько раз выручала в тяжёлые моменты. В «прошлой» жизни Витьку никогда не волновало отсутствие телефона — случись что с Лизаветой, соседи всегда помогут, теперь на это надеяться не приходилось. Существовала и ещё одна, не менее важная причина для его недовольства — матери с её больным сердцем тяжело было взбираться на пятый этаж.
Проблема с телефоном разрешилась неожиданно просто. Вечером, вынося мусор, Витька столкнулся с соседкой из квартиры напротив. Выслушав и произнеся несколько дежурных фраз, соседка вдруг поинтересовалась его познаниями в телефонии, объяснив, что телефон перестал работать. Витька пообещал зайти посмотреть. Новенький аппарат работал, но в проводе, упрятанном под плинтуса, был обрыв. Отодвигать мебель и отдирать плинтуса хозяйке не хотелось и Витька, притащив из дома кусок обычного двухжильного провода, протянул времянку. Алевтина Ивановна была в полном восторге и даже пригласила Витьку с мамой попить чайку. Лизавета пришла не чинясь, держалась скромно, но с достоинством и очень понравилась Алевтине и её великовозрастной дочери. На прощание они получили приглашение заходить просто, по-соседски и, конечно, пользоваться телефоном в экстренных случаях.
Случай представился довольно скоро. Двухмесячное напряжение, в котором пребывала Лизавета (школьные экзамены, внезапный переезд и экзамены вступительные), не могли не отразиться на её душевном состоянии. Несколько дней между последним экзаменом и приказом о зачислении она находилась в каком-то полуистерическом состоянии, и нервный срыв настиг её ровно в тот момент, когда с радостным криком: «Приняли!» Витька влетел в квартиру.
Теперь Витька только что не жил в больнице. Был период отпусков, персонала не хватало, и Витька брался за любую работу, помогая нянечкам и санитаркам таскать узлы с бельём и перекладывать тяжёлых, разгружать машины с продуктами и даже, мыть полы в коридоре. Он быстро стал своим среди младшего медицинского персонала, ходил в белом халате и шапочке и споро выполнял всякие работы. Санитарки нахваливали его Лизавете и белой завистью завидовали такому сыну. Мать счастливо улыбалась, но на поправку шла медленно. Недели через две подоспело неожиданное подспорье в лице бабы Клавы, много лет назад жившей в их полуподвале и каким-то чудом из него вырвавшейся. Витька подсуетился и уговорил врача положить её в материну палату, а через день, воспользовавшись выпиской Лизаветиной соседки, разместил их на смежных кроватях.
