Алан Силлитоу - Бунтари и бродяги
Мы почти все время молчали, но каждый из нас знал, о чем думает другой. Я не знаю — и готов поклясться, никогда об этом не узнаю, — кто из нас первым обратил внимание на двор булочника. Конечно, я могу сказать, что это был я, но в действительности нельзя отрицать, что это мог быть Майк, потому что я на самом деле не видел, что окно магазина открыто, пока Майк не толкнул меня в бок и не указал на него.
«Видишь?» — спросил он.
«Да, — сказал я. — Ну что, полезли?»
«Но как, тут же стена высокая!» — прошептал он, прищурив глаза.
«Я стану тебе на плечи», — ответил я.
Он продолжал смотреть вверх: «Слушай, а у тебя получится?» Это был единственный момент, когда он проявил живой интерес к чему-либо.
«Будь спокоен, — сказал я, готовый к делу, — на твоих дубовых плечах я куда хочешь залезу».
Майк не выглядел силачом (как и я), но под его потрепанной грязной курткой скрывались стальные мускулы. Когда он шел в очках по улице, засунув руки в карманы, то казалось, что он и мухи не обидит. Но я бы ни за что на свете не захотел сойтись с ним в драке, потому что он такой человек: то за неделю слова не проронит, сидит себе перед телевизором, почитывает книжки о ковбоях или просто спит, а то вдруг р-р-раз — и может чуть ли не убить человека непонятно за что. Он, например, был способен избить человека, если прошлым субботним вечером тот болел за другую футбольную команду, или если тот наступил ему на ногу на остановке, или просто случайно толкнул его, когда он мечтал о какой-нибудь соседской красотке. Я однажды видел, как он вцепился в одного парня только за то, что тот косо на него посмотрел. Позже выяснилось, что этот парень был косоглазый, но ведь этого никто не знал, потому что он впервые тогда появился на нашей улице. Но когда Майк настроен миролюбиво, ничего такого не происходит, и мне кажется, я вожу с ним дружбу только потому, что он может молчать целыми днями.
Он поднял руки, как будто на него наставили пистолет, и присел, прислонившись к стене, как будто его застрелили. Я залез на него как на стремянку или на стул, после чего он поднялся, подставил мне свои крепкие, как у боксера, ладони, и повернулся так, чтобы я мог подняться на них как на ступеньки автобуса. За все это время он ни разу не проронил ни звука и не закряхтел от напряжения. Я, не тратя время попусту, взял плащ, который держал в зубах, и накинул его на стекла в стене, чтобы они не были такими острыми, — поскольку зубцы со временем были сбиты камнями. Когда я уселся на них, я с трудом представлял, где нахожусь. Затем я прыгнул во внутрь и чуть не поломал себе ноги, потому что там было очень высоко. Мне показалось, что я приземлился с парашютом: один приятель говорил, что, когда прыгаешь с парашютом, то бьешься об землю так, как будто свалился со стены в двадцать футов. Так вот, там наверно и были все эти двадцать футов. Затем, придя в себя, я пошел открывать ворота Майку, который только усмехнулся, потому что самая трудная работа была уже сделана. «Пришел, взломал, вошел» — прямо как в одной дурацкой тюремной песне.
Тогда я ни о чем не думал, потому что, когда я чем-то занят, я никогда ни о чем другом не думаю. Когда я лезу поздним туманным вечером по водосточной трубе, сбиваю засовы, взламываю замки, поднимаю щеколды, что-нибудь толкаю своими костлявыми руками и тощими ногами, я едва ощущаю даже собственное дыхание, я не помню, открыт или закрыт мой рот, голоден я или нет, чешется ли у меня кожа и произношу ли я грязные ругательства. И если я ничего об этом не знаю, как же я могу об этом думать? Когда я обдумываю, как легче залезть в открытое окно или как взломать дверь, как я могу одновременно размышлять о чем-нибудь еще? Это никак не мог понять холеный очкастый тип с записной книжкой, когда целыми днями задавал мне вопросы — после того, как я попал в исправительную колонию. Я не смог ничего ему объяснить, как не могу сделать и сейчас. Но даже если бы я и мог, он вряд ли что-нибудь понял бы, потому что в эти минуты я и сам себя не понимаю, хотя всеми силами стараюсь сделать это, уж поверьте мне.
До того, как я понял, где нахожусь, я успел впустить Майка в булочную. Он между тем зажег спичку, осмотрелся, и схватил ящик с выручкой. Его лицо расплылось в довольной улыбке, когда он сжал в ладонях эту коробку — так сильно, будто старался ее раздавить. Он потряс ящик, чтобы убедиться, что тот не пустой, и неожиданно произнес: «Пошли отсюда».
«Послушай, может быть, здесь еще что-нибудь есть», — заметил я, вытаскивая тем временем один за другим выдвижные ящики шкафа.
«Нет, — сказал он, похлопав по ящику с таким видом, будто обчищал магазины уже двадцать лет, — это все».
Я вытащил еще несколько ящиков, набитых книгами, чеками и письмами. «Да откуда ты, кретин, знаешь?»
Он толкнул меня так, как будто я был входной дверью: «Знаю и все».
Но нам некогда было выяснять, кто прав, а кто виноват, ведь мы были заняты одним делом. Я посмотрел на новенькую дорогую пишущую машинку, но, понимая, что не смогу унести ее незаметно, только послал ей воздушный поцелуй и вышел вслед за Майком. «Да не беги так, — сказал я ему, толкая дверь, — нам некуда спешить».
«А мы и так не спешим», — бросил он через плечо.
«Этих денег нам хватит на много месяцев», — шепнул я ему, когда мы шли по двору, — «только не стучи воротами, а то нас может засечь какой-нибудь легавый».
«Ты думаешь, я совсем рехнулся?» — ответил он, хлопнув с такой силой, что, кажется, нас услышала вся улица.
Не знаю, как Майк, но я теперь принялся думать о том, как нам без проблем дойти до дому с этой коробкой, которую я спрятал себе под свитер. Возможно, он тоже задался этим вопросом, потому что, как только мы вышли на центральную улицу, он сунул мне ее в руки. Любопытно получается, но и впрямь — пока вы сами до чего-то не додумаетесь, вам и в голову не придёт, что кто-нибудь способен размышлять об этом же. Я и представить себе не мог, что может случиться с нами дальше, но я немного струхнул при мысли, что нам может встретиться легавый и поинтересоваться, что там у меня под свитером.
«Что это такое?» — спросил бы он, и я бы ответил: «Опухоль». — «Да ты что, какая опухоль, сынок?» — переспросил бы он с подозрительным видом. Тогда я кашляю и хватаюсь за бок, как будто меня скрутил приступ жуткой боли и закатываю глаза, как я уже однажды делал в больнице. Майк тем временем берет меня за руку с таким видом, как будто он — мой лучший друг. «Рак», — с трудом отвечаю я легавому, от чего в его тупой голове возникает сомнение: «У парнишки твоего возраста?» — Тогда я стону еще раз в надежде, что после этого он посчитает себя последним ублюдком на свете, если усомнится в моих словах. Но он не хочет думать о себе так плохо. А я тем временем продолжаю: «Это наследственное. Мой папа умер от рака месяц назад, и я чувствую, что тоже умру через месяц от этого.» — «У него что, был рак желудка?» — «Нет, горла. Рак желудка у меня», — и тут я опять издаю стон и кашляю. «Послушай, ты не можешь в таком состоянии расхаживать по улицам, ты должен лежать в больнице». Тогда я говорю ему слабым голосом: «Я как раз шел туда, но вы меня остановили и стали задавать кучу вопросов. Не правда ли, Майк?» — и тот что-то невнятно бормочет в ответ. Но тут коп предлагает нас проводить в больницу. Конечно, теперь он — само милосердие и сострадание: поликлиники закрываются в двенадцать, может быть, вызвать такси? Если я хочу, он сделает это и даже заплатит водителю. Но мы просим его не беспокоиться и говорим, что он — замечательный человек, хоть и полицейский, добавив при этом, что знаем кратчайший путь. Но когда мы заворачиваем за угол, в его недоразвитые мозги приходит мысль, что идем-то мы в противоположную сторону, и он окликает нас. Тогда мы принимаемся бежать… В общем, события могли развиваться именно так.
У меня в комнате Майк открыл коробку с помощью молотка и ножниц, и до того, как мы сообразили, где находимся, мы разложили свою добычу на моей кровати, разделив на две равные доли по семьдесят восемь фунтов пятнадцать пенсов и четырнадцать полпенсовых монет. Перед нашим мысленным взором, как в рождественской сказке, предстали все те вещи, что мы сможем за них купить: пирожные и трюфели, салаты и сэндвичи, пироги с повидлом и плитки шоколада. Мы все поделили поровну, потому что были за равный труд и равный заработок, как и профсоюз, в котором состоял мой папаша, пока он был способен бороться и пока у него были силы спорить. Я подумал о том, как замечательно, что парни вроде этого бедняги булочника не хранят деньги в каком-нибудь большом банке с мраморным фасадом, какие построены на каждом углу. Нам крупно повезло, что они не доверяют банкам, хоть на их строительство угроханы миллионы тонн бетона, хоть в них полно стальных засовов и дверей, и хоть их неустанно охраняют толпы копов. Как здорово, что они доверяют только копилкам, несмотря на то, что многие владельцы магазинов считают это старомодным и несут свои сбережения в банк, который не оставляет ни малейшего шанса таким честным, искренним, трудолюбивым и совестливым ребятам, как мы с Майком.
