Данни Ваттин - Сокровище господина Исаковица
Однако, несмотря на сопротивление, небольшие возможности периодически все‑таки открывались. Так, после Хрустальной ночи 1938 года Швеция, чтобы обеспечить себя дешевой рабочей силой, разрешила сотне евреев въехать в страну на ограниченный период времени и работать в сельском хозяйстве.
Таким образом сюда попал мамин отец – дедушка Эрнст. Весьма вероятно, что папин отец – дедушка Эрвин – оказался здесь точно так же, поскольку, по словам маминой матери, они познакомились друг с другом в провинции Сконе в конце тридцатых годов. Лет за тридцать до того, как их дети – мои мать и отец – познакомились во время встречи двух пар в Стокгольме.
Как дедушка Эрвин потом перебрался в Стокгольм, я не знаю. Но как‑то перебрался и уже там встретил бабушку Соню. Получилось так, что бабушка забеременела, и им пришлось пожениться. И в 1943 году, в разгар войны, родился мой отец.
Не знаю, поменял ли уже дедушка к тому времени фамилию с Исаковиц на Ваттин, или это случилось сразу после рождения отца. Знаю только, что он боялся того, что происходило в Германии и что немцы придут в Швецию. Возможно, поэтому он так и поступил. Поменял фамилию и дал своему первенцу самое шведское имя из всех, какие, вероятно, когда‑либо давали ребенку немецкого еврея, – Ханс–Гуннар.
4. Такого мы даже представить себе не могли
Мы с Лео дремлем, а отец, твердой рукой управляя автомобилем под аккомпанемент своего любимого телефона, провозит нас через Стокгольм и пригороды. Только когда мы достигаем Сёдертелье, приятную атмосферу в машине нарушает громкий и хорошо знакомый звук.
— Не–ет, – разочарованно произносит отец. Дело в том, что Лео с шумом выпустил газы.
— Неужели обязательно проделывать это в моей ма шине? Она почти новая.
Лео начинает хихикать, я тоже. Затем я перехожу на громкий хохот и никак не могу остановиться.
— Ты ведешь себя так же омерзительно, как твой папаша, – говорит отец моему сыну.
— Это у нас в роду, – выдавливаю я между приступами смеха.
— Не в моем роду, – поправляет отец. – Тогда уж наверняка по линии твоей матери.
Вероятно, он прав, поскольку дедушка Эрнст считался главным специалистом в округе. Семейные ужины редко обходились без того, чтобы он продемонстрировал свое искусство. Обычно это происходило так: он подходил к кому‑нибудь, чуть лукаво улыбался и невинно просил потянуть его за мизинец. Этот жест вызывал в нашей семье на удивление сильные эмоции.
— Папа, прекрати, – просила мама.
Но дедушка, не обращая на нее внимания, вытягивал мизинец чуть побольше.
— На, потяни, – говорил он.
— Кончай, – увещевала тетя. – Неужели ты не мо жешь без этого обойтись? Это так глупо.
— Давай, – повторял дедушка. – Потяни за палец.
— Эрнст, хватит уже, – сердилась бабушка.
Но на дедушку это не производило никакого впечатления. Напротив, он еще больше вытягивал палец, и если за него тянули, дедушка пукал так громко, что праздник на мгновение стихал, все женщины закатывали глаза, а все мужчины хохотали. Значит, такой вид юмора действительно достался нам от материнской родни. Хоть он и не слишком утонченный, но по крайней мере веселит. Кроме того, принимая во внимание энтузиазм сына, я подозреваю, что трюк с мизинцем является одной из тех семейных традиций, которым суждена долгая жизнь. Думаю, эта мысль порадовала бы дедушку, потому что такие вещи доставляли ему удовольствие. Он был теплым, щедрым, жизнерадостным и настолько добрым человеком, что однажды даже отдал мне свою еду, когда его оставили смотреть за мной. Правда, мне тогда было всего три месяца, а на тарелке у него лежала жареная картошка. Но тем не менее. Мама, конечно, пришла в ужас от такой затеи. А дедушка сказал, что пожалел меня, поскольку я проголодался, и кроме того, картошка, по его словам, мне очень понравилась.
Впрочем, чаще всего дедушка работал. Он первым из родственников начал в Швеции собственное дело. Еще в Германии он выучился на радиотехника и, переехав сюда, обнаружил, что тут не хватает кое–чего из имеющегося в других местах. Обладая предпринимательской жилкой, он заключил соглашение с военными о покупке у них старых радиоприемников и начал устанавливать их в машины. О возможности иметь радио в машине народ здесь еще не слышал, и слух о деятельности дедушки распространился очень быстро, хотя поначалу он работал прямо на улице перед своей квартирой в Хегерстене[4]. Позже, когда дела пошли в гору, он обзавелся гаражом в Стокгольме и начал нанимать работников. Главной его проблемой в то время было то, что он, еврей–беженец без гражданства, не имел права заниматься в Швеции предпринимательством. Эту дилемму он решил, попросив знакомого возглавить его предприятие, что, в свою очередь, стало причиной того, что первая в Швеции фирма автомобильных радиоприемников носила не его имя, а Гордона. Дела у дедушки пошли хорошо, причем настолько хорошо, что он имел возможность ссужать деньгами друзей, чтобы те тоже смогли начать собственное дело.
Как и папин отец, дедушка Эрнст никогда не рассказывал о времени до переезда в Швецию. Когда об этом заходила речь, он обычно говорил: "Тебе незачем знать", а в те разы, когда мама спрашивала его о детстве, он всегда отвечал: "У меня его не было".
Присущее ему и другим членам семьи нежелание делиться тем, что им довелось пережить, долгое время не давало возможности составить общую картину нашего рода. Но потом что‑то произошло. По мере того как эти немецкие тетеньки и дяденьки старели, многие из них начали впервые рассказывать о своем прошлом. Не детям, поскольку это, вероятно, было слишком близко, а следующему поколению. Мне. Когда мне было лет двадцать, я какое‑то время объезжал их всех по очереди и расспрашивал об их жизни. К тому моменту оба мои дедушки уже умерли, но оказалось, что есть другие люди, кое‑что о них знающие. Одним из них был Хайнц Киве, пожилой господин с сильным немецким акцентом и шарообразным наростом на шее. Киве, как мы его обычно попросту называли, всегда присутствовал на семейных ужинах у маминых родителей, и я его очень любил. В отличие от остальных родственников он никогда не заводился, а сидел, как правило, молча и считал, что все "превосходно".
Особенно хорошо мне запомнился один Песах – празднование исхода из Египта, происходившее у нас каждый год в районе Пасхи. Это был, пожалуй, самый торжественный из всех праздников, что мы отмечали, и, став взрослым, я могу в полной мере оценить лежащую в его основе потрясающую историю. Ведь она включает в себя все: путь народа к избавлению от рабства, таинственные пророчества, плавающих в тростнике младенцев, десять казней, разделяющиеся моря, сорокалетнее странствие в пустыне и обретение под конец Святой земли. Это – классическая драма и настолько жестокая выдумка, что по сравнению с ней большинство криминальных романов кажется детским лепетом. Правда, в детстве я, естественно, так не думал, тогда этот праздник воспринимался как сплошная мучительная казнь (одиннадцатая). Но ничего поделать было нельзя, поскольку на Песах у младшего поколения не имелось ни малейшей возможности ускользнуть и спрятаться. Тут требовалось участие. Оставалось лишь смириться, достать Агаду и громким голосом задать вопрос, служивший сигналом к началу праздника: "Чем эта ночь отличается от других ночей?"
Тем самым ты открывал ящик Пандоры и запускал скучный, нескончаемый процесс в пятнадцать этапов, в течение которого, в частности:
• читают над вином молитву;
• подносят бокал с вином к губам, но не пьют;
• читают еще одну молитву, толком не понимая зачем;
• делают такой маленький глоток вина, что не успевают почувствовать его вкус;
• читают об исходе из Египта на языке, который никто из сидящих за столом не понимает;
• поднимают тост за пророка Илию на случай, если тот заглянет в Хессельбю, чтобы рассказать о втором пришествии Мессии;
• моют руки столькими способами, что можно было бы провести полостную операцию, не рискуя заразить больного.
Песах – это такая долгая история, что ты, в точности как твои праотцы в Египте, чуть не умираешь от голода. Наконец, когда ты, справившись с еще несколькими текстами на древнееврейском, которых никто не понимает, уже настолько голоден, что готов начать грызть скатерть, появляется поднос с едой. Так тебе думается. Однако еда, разумеется, оказывается символической, поскольку в Песах вместо традиционных праздничных закусок сервируют страдания еврейского народа. Все начинают макать петрушку в соленую воду – в память о слезах, жевать горькую зелень – в память о страдании и есть мацу – чтобы помнить: для хлеба необходимы дрожжи. Затем можно глубоко вздохнуть и расслабиться, поскольку теперь все возвращается на круги своя и внезапно, как манна небесная, появляется остальная еда. Тут и куриный бульон, и фаршированная рыба, и все остальное, что ты, подстегиваемый маленькими еврейскими тетушками, просто обязан есть в больших количествах.
