Андрей Ветер - Осколки сердца
Но этот извилистый путь мне ещё только предстояло пройти, приняв после смерти отца первое в жизни по-настоящему самостоятельное решение изменить что-то в моей жизни. До тех же пор я жил под крылом родителей, не в силах ничего противопоставить их напористости и их «знанию жизни». Послушание часто бывает плохим помощником.
Моя мать не всегда была Горгоной, но порой она становилась ужасна. Мне нелегко говорить об этом, ибо мои родители живут во мне, составляют часть меня, и я ношу в себе как моего отца, так и мою мать. Я есть неотъемлемая часть моей семьи, из какой бы глины ни была слеплена эта семья, и шлейф всех человеческих качеств моих предков тянется за мной из глубины веков. Мне всегда хотелось их любви и внимания, всегда тянуло к ним, поэтому особенно горько вспоминать поведение матушки в те годы. Теперь она заметно изменилась, стала старенькой и более мягкой, но мудрости (увы!) не приобрела. Она всегда сетовала на то, что Юрвас был для неё стеной, затмевал весь мир, что именно он не дал ей развиться.
Как развиться?
Разве можно не дать развиться тому, что имеет бесконечную потребность внутри тебя и силу для развития? Разве можно остановить рост стебелька, который пытается вылезти из-под асфальта и в конце концов пробивается, наплевав на все законы физики?…
Я не могу понять, как отец работал в тех условиях. Мать истязала и меня, и его. Его в первую очередь. А ведь результаты на работе у него были, как я понимаю, фантастические. Начальник советской разведки писал в своих воспоминаниях, что материалы, которые Юрвас направлял в Центр, «цены не имели». А его тесная дружба с сыном Индиры Ганди – премьер-министра Индии тех лет. Такие агенты влияния многим другим разведчикам и не снились.
Позже, в разведшколе, один из моих приятелей показал мне учебное пособие, в котором анализировалась работа политической разведки за 1970-е годы, и я увидел имя моего отца, упомянутое в самом лестном для меня виде. Всегда приятно встретить в серьёзной литературе имена знакомых тебе людей, но особенно приятно прочитать имя отца. Перечитать по буквам… Он был мастером своего дела. Он имел колоссальный успех, несмотря на царивший в семье кошмар.
Скупые упоминания о том времени я нашёл в тетрадке, куда Юрвас изредка заносил свои мысли.
«Сентябрь 1973. Гуляешь утром, часов в шесть, по территории и вспоминаешь слова: “Если есть рай, то он здесь”. Вся территория утопает в зелени и цветах, листья деревьев, асфальтовые дорожки, брильянтовая трава - всё это вымыто дождём. Тишина, ярко-голубое небо с пышными узорами облаков. Как in the garden of Allah. Никто на тебя не наорёт, не набьёт тебе морду, не зашипит злобно, проходя мимо».
«23 сентября. Раздражает, что по несколько раз в день вырубают свет, особенно, когда играет музыка (магнитофон, проигрыватель)».
В 1971 году электричество в Дели выключали регулярно из-за того, что шла пакистано-индийская война. Фары на машинах были заклеены чёрной бумагой, оставлялась лишь узенькая полоска для света; по нашей территории ходили дежурные и проверяли, не зажёг ли кто чрезмерно много свечек в квартире, стали постепенно отправлять в Москву женщин с маленькими детьми. Нам, тринадцатилетним мальчишкам, всё это казалось крайне забавным. Мы даже бегали по нашей территории с фонарями в руках и светили ими в пролетавшие над нами самолёты. Мы не подозревали, насколько это могло быть опасно… Война закончилась быстро, почти стремительно, но электричество продолжало отключаться и в 1972, и в 1973, и в 1974 годах, хотя значительно реже, чем во время войны.
«3 октября. Неожиданно наступила хорошая погода, а утром ещё прошёл дождь. Стало совсем, как в сказке.
Вечером имел разговор ни о чём с Ниной. Она: если меня не видели днём ни в посольстве, ни в торгпредстве, то где я бываю? И куда я езжу каждый вечер? Я: ведь даже хорошему писателю, чтобы написать, нужно что-то увидеть, а я не писатель, но должен много записывать. Если я сижу и пишу, значит, я сначала должен что-то сделать.
А потом опять бесконечная тема о разводе, о разделе, об отъезде в Москву и т.д. Пришлось уйти из дома».
Юрвас не понимал главного – его жена не поддавалась убеждениям. Её невозможно было убедить, вразумить. Он же продолжал объяснять ей, втолковывать, спорить. Нина Ивановна была женщиной красивой, яркой, но очень неглубокой. К сожалению, многим умным людям достаются именно такие жёны, но умные люди готовы понять и признать что угодно, только не то, что они «промахнулись» в выборе спутницы жизни. Юрвас тоже не хотел согласиться с тем, что совершил эту ошибку. Поэтому на всякий идиотский выпад жены он пытался ответить ей доходчиво, внятно и убедительно.
«6 октября. Нина потребовала взять билеты в Москву, так как, оказывается, возвратилась Светлана Гуральская!? Почему - просто она терпеть её не может!
Весь день был испорчен».
Иногда Юрвас уходил к Леониду Шебаршину (заместителю резидента в Дели) и просил его вразумить Нину. Как проходили эти вразумления, я не знаю.
«Тренировка мозга. Анализ поступков (поведения) и причин такого поведения. Контроль за этими поступками в дальнейшем…
Для моего характера (и совместимости с нининым) нужно заставить себя не обращать внимание на её постоянные нелепые обвинения и слежку за мной. Заставить себя рассматривать это, как положительный момент. Превращать её вопросы в шутку, не “заводиться”, избегать опасных тем, которые непременно приводят к ссоре. Не поддерживать ссор, помнить о том, что доказать что-либо Нине невозможно».
Однажды произошла очередная ссора. Я сидел за письменным столом, пытаясь делать уроки, а родители мои яростно грызлись. Вдруг отец резко поднялся и сказал матери: «Ну и чёрт с тобой! Живи! Живи одна! Больше меня не увидишь!»
Он хлопнул дверью. Я сжался. В том хлопке двери сконцентрировался весь ужас, который я мог представить. Через минуту дверь распахнулась, и в коридор влетели какие-то тряпки. Увидев их, я понял, что это – висевшее на просушке бельё. В следующую секунду я понял другое – Юрвас снял бельё, чтобы забрать верёвку. Мысль ещё не успела сформулироваться у меня в голове, а я уже вскочил на ноги и, похолодев от ужаса, бросился за отцом. Вместе со мной вылетела за дверь и моя мать. Должно быть, до неё вдруг что-то дошло. Испугалась она не на шутку.
Был поздний вечер. В Индии темнеет рано. Отец быстрым шагом шагал прочь от дома. Мы бежали за ним, я видел болтавшуюся из его кармана бельевую верёвку, гладкую, белую, выразительную. Догнав его, мать принялась извиняться, хватать его за руки, за плечи. Она поняла, что шутки кончились. Он и впрямь шёл вешаться.
Дальше помню смутно. Мы долго ходили, они продолжали покалывать друг друга словами, успокаиваясь, сглаживая накалённость обстановки. Когда мы проходили мимо здания, где располагался клуб, отец вдруг сорвал с ноги сандалию и швырнул её вверх. Сандалия улетела на крышу… Последний выплеск ярости в тот день…
Так минуло три года. За это время я сумел полюбить английский язык и возненавидеть химию, я начал интересоваться девочками, оставаясь при этом на редкость целомудренным мальчишкой. Я побывал в Бомбее, Мадрасе, Удайпуре, Гвалиоре, Кашмире и многих других чудесных уголках Индии. После окончания седьмого класса меня отправили в Москву и оставили в интернате, который вошёл в историю моей жизни как Приют. В восьмом классе надо было сдавать выпускные экзамены, а в Дели не было такой возможности. Вот меня и вернули на Родину, казавшуюся мне в те дни пугающей, варварской. Больше половины моей жизни на тот момент я провёл в Индии. Москва была для меня чужой.
«Кусочек хлеба, стакан кефира, и кайф играет в голове. Родная мама меня не узнает, когда на свиданье приедет ко мне». Это строки из нашей приютской песни. Другой популярной песенкой в то время у нас была мелодия «По приютам я с детства скитался» из фильма «Республика ШКИД».
***
Москва меня потрясла. Она показалась мне страшной, необузданной, примитивной. Дели значительно грязнее Москвы, заплёваннее, пахучее, но территория советской колонии была идеально чистой. Москва обдала меня грязью. В том числе и грязью слов. Здесь я понимал всех, стало быть, слышал и понимал любое ругательство, выплюнутое встречным прохожим. Вообще жизнь в советской колонии была для детей в некотором смысле жизнью идеальной. Там никто не сквернословил, никто не дрался. Всё было тихо, спокойно, правильно.
Поток московской матерщины меня просто сломал. За три года в Дели я успел забыть и жестокость школьных коридоров, и жестокость улицы. Я не был готов к той волне необузданной беспощадности, которой встретила меня Москва. А тут ещё интернат – надо было жить бок о бок с чужими людьми, ходить в общий, как в казарме, туалет, чистить зубы над общим умывальником, ночевать в одной комнате с посторонними парнями, вслушиваясь в их совсем не мальчишеский храп. Многие из моих будущих товарищей поначалу показались мне тупицами. Сейчас, оглядываясь туда, я думаю, что в действительности я был не столько ошарашен их ограниченностью (сам-то я был ничуть не интеллектуальнее и вскоре скатился почти на самое дно), сколько просто испугался их. Я не был приучен к грубости, наглости, хамству, агрессивности в отношениях между детьми, а в школе можно было запросто получить хорошего тумака от какого-нибудь дебила, если не подсказать ему на уроке английского языка.
