Вениамин Смехов - В один прекрасный день...
– …Этот, которого мы все время… ну…
– Еще теплее!
– …Ну, этот… А впрочем, вас же нету!
– Почти горячо…
– Чего горячо, господи! Мы же в вас давно не верим…
– Бога нет, холодно! – с досадой огрызнулся Повесов. Он был педант.
– Слава богу, – успокоился Котов.
– Бога нет, но он вас наказал, – после паузы продолжил Повесов.
– За что? Наказал? За что меня? Да кто вы такой?
– Ах, за что? Он спрашивает за что, вы слышите? – как бы обратился Повесов к как бы слушающим как бы экскурсантам. – Не нарушай расписания! Не вводи в заблуждение! Не отсебятничай!
– Повесов! – ахнул Котов.
– И не живи без спросу с чужой женой, – довесил Повесов. – Да, я Повесов. Страшно стало?
– Повесов! – гремело в указке. И Котов заплакал. Он плакал долго и безутешно, так что к вечеру Повесов решил его простить. Но когда он принялся объяснять соседу про указку, то еще сильнее, еще безутешнее заплакал Котов. Наутро старожил проснулся и прервал котовские рыдания.
– Слушайте, сосед. Бросьте плакать. Будьте мужчиной. Хотя бы после смерти. Все, знаете ли, позади. В конце концов мы коллеги, вы уже оплакали свои отсебятины, и я вас прощаю. И давайте жить, то есть не жить… ну, допустим, жить… словом, дружно? Давайте составим себе расписание. Утром будем вспоминать монастырь, а после обеда… гм, дворец графа. Например, сегодня я отвечаю за монастырь, а вы за дворец, а завтра вы за монастырь, а я – дежурный по дворцу… И никаких отклонений, никаких фальсифика…
– Мама! – застонал Котов. – Мама, спасай! Я тебе не верил, мама! Ты говорила: будешь плохо вести, придет черный страшный бес, я не верил! И когда помирал, плохо было, но одна мысль просияла: ага, не приходит. Мамочка! Пропадаю, беда. Пришел, вот он – черный, вот он – страшный, вот он – рядом в одной дудке! И дьявола нет, и смерти нет, а есть только он – Повесов! На том свете женщине хорошей жизнь испортил, на этом за меня взялся, пропадаю, господи…
До самого вечера второго дня Котов плакал, а Повесов думал. Потом Котов спал, а Повесов все равно думал. И мысли его были слышны соседу. И утром третьего дня Котову пришла мысль на свежую голову, то есть не на голову… словом, что Повесов не безнадежен, а наивен и что ему можно кое-что объяснить. Например.
– Вы ведь двадцать лет гордились тем, что говорили экскурсантам, правда? А теперь задумайтесь, что это были за слова. Прошу вас, напомните про Афанасия.
– С какого места?
– Да все равно. Ну, скажем, «друг графа Львов частенько находил приют…».
– Стоп, минутку! Опять вы за свои фальсификации. Извольте, с этого абзаца: «Приятель графа, известный публицист и путешественник Афанасий Львов (больше известный вам как Аркадий Ливердинардитищев) дважды останавливался в нашем городе. Первый раз после возвращения из Индии, незадолго до своей смерти… – расходился счастливый Повесов. – А во второй раз – в 1871 году, уже после франко-прусской…»
– Спасибо, спасибо. Теперь подумайте. В этом году ни Афанасия, ни тем более Аркадия никто уже не знает. Поэтому нелепо настаивать – «больше известный вам». А уж где этот тип охотился и на какой койке дремал… вовсе скучно. Туристы эти бывали, может, в Ясной Поляне и глазели на тахту или скамейку графа Толстого, так что Афанасием их не удивишь.
– Эдак, друг мой, все авторитеты можно уничтожить… Самый легкий путь – путь цинизма. Аркадия знают! Я видел, когда я говорил, многие… ряд людей… большинство кивали! Сказано: «больше известного» – значит, больше известного!
– Ну, тише, не серчайте, вот вы какой, гм… неразбуженный. Хотите, открою секрет? Я недавно читал в архиве черновики Колокова – черновики руководства для экскурсий…
– Рукой самого Колокова?
– Самого Колокова. И вот там-то вместо многих фамилий – точки да рожицы. Веселый был, фантазер… Выдумает Афанасия, за ним семнадцать точек нацыкает – и давай под это фамилию выдумывать… Аж три варианта вышло, но предпочел этого «Ливердика» – по благозвучию или… не знаю.
– Любопытно, а других, черновых, не вспомните?
– Запомнил. Смешные. Один, значит, «Мемуарандосандров»…
– Минутку! – Повесов лихорадочно считал буквы, мысленно загибал пальцы… – А третья фамилия?
– Ну, сосчитали? Третья – «Паперхнычесалович». Сосчитали?
– Сосчитал. Уж мне этот Колоков, ух, талантище! Я б за всю жизнь из трех-то букв, дай бог, одно что-то составил, а он! Из семнадцати! Да три варианта! Вот легкость ума! Вот Моцарт нашего города!
– Эк вас разобрало. Вы уж и позабыли, с чего я начал. Он ведь шутил, Колоков, дурачился, да? А вы двадцать лет в этого Ливердика, как в икону, верили… Вы поняли теперь?
– А? Да-а… Вот оно что… – растерялся Повесов.
– И потом, извините, коллега! Если в первый раз человек приехал «незадолго до смерти», то во второй раз он может катиться только в такой дудке, как наша с вами. Тут снова сыграна была шутка, а бедные экскурсоводы, не задумываясь, зазубрили…
Долго приводил Котов подобные примеры. А закончил так:
– Вы, Повесов, считали своим долгом обогащать людей знаниями и культурой. На деле же вы оказались разносчиком безграмотного догматизма, исказителем фактов и русской речи, начетчиком и фанатиком! Извините, я увлекся. Уж вы стерпите для первого и последнего раза, а? Повесов?
Тихо в ответ. Тихо на белом свете. Тихо в указке…»
…Роняет лес багряный свой убор.Сребрит мороз увянувшее поле…
10 часов 30 минут. Подземный ослепительный дворец. Деловой муравейник москвичей и приезжих. «Роняет лес багряный свой убор…» В томик Пушкина вложена брошюрка роли. Но врачу-лейтенанту придется подождать, артист, вооруженный карандашом, совершает прогулку по пушкинским стихам. Дальний прицел: подготовка программы для чтения на эстраде. Чтецов развелось множество. И все вызывают если не раздражение, то сомнение или тоску. Кроме разве что Сергея Юрского. Это личность, это предмет уважительной зависти. Леонид снимался с Юрским в фильме по Фенимору Куперу, они почти подружились. Вот человек – ничего не делает бросово, каждый час проживает со смыслом. В театре – из лучших, в кино – редчайший, а читает Бернса или Зощенко – не оторвешься. Ибо – личность. Ибо – работяга. «Друзья мои, прекрасен наш союз! Он, как душа, неразделим и вечен…» Карандаш в руке не скучает. Черновые пометки. Стих за стихом. После разберемся. Отберем по темам, по звучанию, разложим, расположим. Авось родится программа. Главное – сам бог велит читать. С детства, от отца – влюбленность в музыку поэзии. На радио – пять-шесть раз в месяц – стихи. В театре читает для своих. Что называется, с успехом. Дома такие иногда вечера-ночи с Тамаркой, под детское сопенье из спальни – такие счастливые часы проливаются строфами Тютчева, Самойлова, Баратынского, Окуджавы, Ахматовой, Маяковского, Пушкина! «Служенье муз не терпит суеты. Прекрасное должно быть величаво. Но юность нам советует лукаво, И шумные нас радуют мечты…» Леонид вздохнул и уступил место тучной старушке. Она вошла на остановке, неопределенно замерла между правой скамьей (где парень с девушкой) и левой скамьей (он с Пушкиным). Уступив место, покраснел. Так всегда, с самого детства. Хорошее делает с радостью, но, сделав, краснеет. От предчувствия похвал. Ну, так и есть…
– Спасибо, молодой человек! Вот – вежливый. Родители интеллигенты. Воспитали в мальчике вежливость.
– Не скажите. Иной три университета кончит, а сядет раньше инвалида – милиция не сгонит. – Ответ старичка с палочкой.
Покинутая им скамейка разговорилась. Хоть бы потише хвалили – щеки горят. Артист не артист, а публичных осмотров не выносил Павликовский. Да не шумите вы так старички.
– Иной сам сядет, девицу усадит, мало ему – и портфель рядом установит. Стой тут над ним! И ноги тебя еле держат, а он хоть бы хны.
– Не говорите! В прежние времена…
– Что вы! Нынешние молодые – хозяева жизни. А у себя-то на собраниях за нравственность выступают, а? По бумажке культурный облик выкликают, да?
– Не говорите! Именно по бумажке. Здесь-то без бумажки – вся культура вон из головы, и все!
– Да! И хоть бы хны! Хоть бы хны!
Господи, скорей бы остановка. Весь на виду, герой вагона. 10 часов 50 минут. Вышел, смешался с толпой. Но, с другой стороны, хорошо поступил, правда. Все-таки в старшем поколении бодрость духа поддержал, веру в молодость. Бегом – на эскалатор. Кто еще тут – в лицо заглядывают. Ясно. Девицы-киноманки. За спиною шепот: «Мадам Бовари», «Мадам Бовари»… Ну, ничего. На жизнь жаловаться – грех. Вот сейчас рольку разложим, рукава засучим, Гошкиной шепелявостью блеснем. Выше голову, артист. И – вверх по эскалатору. Вон еще группа любителей, почитателей, узнавателей. И чего его рассматривать? В жизни-то он так себе; лучше, чем на сцене или на экране, ни за что не проявится. Чудаки любители. Но все же – извините, приятно. Рассказами своими или пьесами никого, увы, не удивил, не порадовал. Зато актерство – на некоторой утоляющей высоте. Ну, конечно, судя по тому, как складывается популярность. «Служенье муз не терпит суеты, Прекрасное должно быть величаво…» Не забыть бы билеты заказать, маме позвонить и от Губина-молокососа вовремя отвертеться. А то ведь на радию не поспеет Леонид Популярович.
