Педро Сарралуки - Для любовников и воров
В домике для гостей были спальня и гостиная с большим диваном у камина. Издатель, еще не раскрывший нам своих замыслов, поставил там пару столиков, которые должны были служить письменными столами. Они были простенькие, но там имелось все необходимое: кожаные папки, листы чистой бумаги и старинный чернильный прибор для перьев, карандашей и шариковых ручек. Я отнес багаж супружеской пары в отведенную им комнату и поставил его на деревянную скамейку у кровати. Потом я включил обогреватель, откинул верхнюю часть покрывала, взбил подушки и вернулся в особняк, чтобы приготовить другие комнаты. На втором этаже находилось три спальни, не считая комнаты самого издателя. Они предназначались для остальных гостей.
Для Полин, на которую заранее не рассчитывали, Пако отвел место в своем собственном кабинете. Это была небольшая, заваленная книгами комната рядом с гостиной, занимавшая пристройку, где в прежние времена находился хлев. Мне эта комната казалась самым интересным местом в доме. В трех стенах были проделаны узкие окна, втиснутые между полками, полными книг. В дождливую погоду эта комната делалась похожей на душную подводную каюту, какой я представлял себе каюту капитана Немо в «Наутилусе».
Я вошел, чтобы включить обогреватель и постелить постель. На столе издателя лежало несколько экземпляров книги Фабио Комалады. Она называлась «Ласка животного», и на обложке была изображена женщина, на которую накинулось волкоподобное чудовище. Много лет спустя я узнал эту акварель на выставке работ Эмиля Нольде. Я открыл наугад одну из книг и прочитал несколько абзацев, в которых главный герой рассуждал о необходимости погружения в бездну разврата. Эти строчки показались мне не столько волнующими, сколько слишком искусственными. Я прибрал комнату и отправился накрывать стол для ужина.
Пако, с налившимся кровью лицом и торчавшим из кармана пиджака галстуком, сказал, чтобы я поставил прибор и для себя. Я попробовал отказаться, так как предпочитал наблюдать за всем со стороны. Однако издатель настаивал с добродушным, но властным упорством, которому невозможно было противостоять. Пако было просто не узнать. Обычно он всегда излучал буйную энергию, которая, однако, никогда не переходила в эйфорию. Но в тот вечер издатель, казалось, чувствовал себя несказанно счастливым в этом обществе: как принц-мизантроп, решивший посетить дворцовый бал, – возможно, лишь для того, чтобы оживить воспоминания о более счастливых днях. Антон Аррьяга пил четвертую рюмку виски. Умберто Арденио Росалес, развалившись на диване и положив одну руку с заплывшими жиром пальцами на свой внушительный живот, озирался с недовольным видом. На кухонном столе стояло уже несколько пустых бутылок из-под вина. Лишь Фабио и Полин держались отдельно от всей компании. Как только Пако довольно необычным образом представил писателя, Полин моментально забыла про яйца и объявила себя страстной поклонницей его таланта. Они тотчас нашли укромный уголок и сидели там, даже не притронувшись к стаканам с вином и ведя вполголоса доверительную беседу. Из их диалога можно было услышать лишь раздававшийся время от времени смех секретарши.
Огорченный, я смотрел на них, думая, что это слишком походило на невыносимое секретничанье моих друзей с их девушками. Однако я понял, что в моих чувствах происходили важные изменения: уединение Фабио с Полин не вызывало во мне той зависти, какую я испытывал к своим друзьям, когда они обгоняли меня на шоссе с испуганной, но счастливой девушкой; то, что я чувствовал теперь, была первая зарождающаяся ревность, похожая на панику потерявшегося ребенка. В тот вечер я сделал много значительных, хоть и бесполезных, открытий. Привычка к самоанализу придает поразительную ясность уму, однако поначалу от нее мало проку: первые женщины, которых ты желал, никогда не узнают, что когда-то в мечтах они принадлежали тебе.
С необычной для моего характера живостью я поспешил на кухню готовить омлет с укропом, для того чтобы поскорее прервать разговор писателя с секретаршей. Как только я сообщил Пако, что ужин готов, он неожиданно зазвонил в колокол, подвешенный к балке. Звон был таким гулким, что все мы почувствовали, как удары колокола отдались у нас в животах каким-то урчанием. Долорес недовольно вскрикнула. Даже Полин и Фабио, погруженные в свои излияния, встревоженно обернулись.
– Ужин подан, – сказал издатель, которого я впервые видел слишком увлекшимся своей игрой. – Этот колокол принадлежал трапезной монастыря, и мы будем использовать его здесь для той же цели. Наш повар будет звонить в него два раза в день. Это молодой маэстро. Конечно, не как звонарь – это искусство требует долгого обучения, – а как кулинар. Я прошу вас, слыша звон колокола, отрываться от всепоглощающего творческого процесса и приходить отведать приготовленные им блюда.
– Вот тебе раз, – сказала Исабель Тогорес, ставя свой бокал на стол и покосившись на порей, – ведь мы приехали сюда, чтобы отметить твой день рождения, а не работать.
Все сели за стол – при этом каждый сам выбрал себе место. Однако, как это часто случается, с того вечера все придерживались раз и навсегда заведенного порядка. Когда однажды Долорес села на место Умберто Арденио Росалеса, он с той же бесцеремонностью, с какой вырвал у меня зонтик под дождем, попросил ее пересесть. Мне кажется очень странным, что мы принимаем за обычай то, что было не более чем случайностью. Иногда у меня даже возникали подозрения, что ощущение порядка, а следовательно, и место каждого человека в мире, – всего-навсего условность. Как бы то ни было, в тот вечер я оказался сидящим рядом с издателем и, чувствуя себя очень неловко, поднялся, чтобы обслуживать гостей.
– Этот парень настоящий джентльмен, – сказал Пако, увидев, что я начал с дам. – Он учится кулинарному искусству, читает классиков, все замечает и воздерживается от комментариев. Он далеко пойдет.
– Не знаю почему, но мне кажется, что это упрек в адрес твоих авторов, – ответила ему Исабель, которая не могла оставить намек неразъясненным.
– Ты ошибаешься. Я вас упрекаю только за то, что вы так дорого мне обходитесь. Для того чтобы заплатить вам, мне пришлось продать половину моей маленькой империи. Сейчас вы зарабатываете больше, но все же вы менее значительны, чем хотелось бы.
– Как вкусно! – с восторгом сказала Полин, которой дела не было до критики издателя и высокой стоимости всего в этой жизни.
Я хотел поймать ее взгляд, но она смотрела на издателя. Умберто Арденио Росалес и Фабио Комалада тоже высказали свое одобрение. Только последний одарил меня улыбкой, но я отвел глаза, охваченный смущением и беспричинной обидой. Антон Аррьяга еще не попробовал кушанье. Он нервно курил, а свободной рукой придерживал стоявший на столе стакан виски, как будто боясь, что кто-нибудь его отнимет.
– Я думаю, что Пако собрал нас здесь не только для того, чтобы отметить свой день рождения, – веско изрек Умберто Арденио Росалес.
Издатель кивнул с довольным видом, налил себе еще вина и подождал несколько секунд, оглядывая присутствующих.
– Мне исполняется семьдесят лет, в течение которых я с упоением наслаждался литературой. Я хочу попросить вас об услуге. В определенном возрасте склоняешься к мысли, что твоя жизнь была большим недоразумением. Мне кажется, что я должен был быть русским князем, сатрапом в древней Персии или парижской проституткой. Не знаю, почему мне это пришло в голову. Короче говоря: вы мои лучшие авторы, и мне бы хотелось, чтобы каждый из вас написал за эти выходные рассказ на тему «Недоразумение». Я хорошо бы вам заплатил, а потом выпустил бы эти рассказы небольшим сборником и подарил бы его своим немногочисленным друзьям.
– Это заказ? – немного обиженно спросил Умберто Арденио Росалес.
– Это был бы не первый твой заказ, – ответила ему Исабель. – Про тебя говорят, что у тебя есть целая команда, которая пишет тебе статьи о винах Мадейры и чудовищах Бомарцо.
– В редакции журнала все были в истерике, – подтвердила Полин под устрашающим взглядом своего шефа. – У них были уже готовы фотографии, но они не могли найти никого, кто бы знал, что Бомарцо – это место, а не только роман.
– Сарамаго говорит, что романы – литературные пространства, – заметил Антон, не выпуская из рук стакана с виски.
– В общем, – пояснила Полин, пожимая плечами, – я имею в виду тот парк в Италии, который разбил горбун, сошедший с ума от любви. По крайней мере так мне рассказывал Умберто. И обещал свозить меня туда… когда-нибудь.
Постепенно на улице все затихло. Казалось, что гости Пако разговаривают в глубине пещеры. Я заметил, что капли уже перестали стучать в оконные стекла. Значит, дождь закончился. Я подумал о своем велосипеде, брошенном где-то возле дороги. Представив его лежащим там, в наступившей после бури тишине, я испытал щемящее чувство тоски. Как ни странно, но я, сам любивший бывать один, не мог выносить чужого одиночества. В то время я испытывал сильные угрызения совести из-за заброшенности других – старичка на тротуаре, собаки, обнюхивающей мусор, даже фонаря, стоящего возле поля, – как будто я был единственным, кто мог составить им компанию.
