Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова
Все оказалось так просто, что я ощутил легкую судорогу скуки. Все девочки были из разряда первых красавиц класса. Этот тип славен тем, что школьные красотки совершенно лишены способности эволюционировать на пути прелести и обольщения. С получением аттестата жизнь обольстительных эфемерид заканчивается, и кем только они ни становятся… Да по большей части никем они и не становятся. Мне, порой, кажется, что природа отвела этим девочкам не слишком благодарную роль бессознательных наставниц будущих мужчин. Первые вожделения, робкие поползновения, ревность – все эти науки преподают они своим одноклассникам, чтобы те сдавали экзамены совсем другим прелестницам.
Ксаверий решил, что пора о себе напомнить. Он кашлянул в кулачок и заглянул мне в лицо. Однако лицо мое выражало такую заинтересованность, что прервать размышления директор не решился. Удивительно дело, следуя за Ксаверием, я все время видел себя со стороны, словно другая моя ипостась брела за мною по школе. Было бы очень обидно признать, что появление этого соглядатая связано с той суммой, которую сообщил мне Кафтанов в кабинете, но что ж тут поделаешь?
Тем временем молчание длилось, и я продолжал разглядывать лица, точно разыскивал что-то раз виденное, но затерявшееся.
Еще одно удивительное свойство первых красавиц – рядом с ними почти никогда не разглядишь остальных. А если этих остальных – всего одна? Да к тому же видел ты ее только зареванную. Вот так во время затянувшейся паузы я и отыскал Анюту Бусыгину, что рыдала под присмотром великолепной Алисы. И тут же весь этот пасьянс, как говорят в таких случаях, разошелся.
Закусивший губу отрок, который сосуществовал с изображением Анюты, был без сомнения тот, кто с привычной нежностью встречал ее заплаканную в гимнастическом зале. И все прочие пары, разбросанные по бархатистой поверхности стали ясны. Я же от изумления потерял контроль и хлопал глазами, уставясь на Ксаверия Кафтанова. Ксаверий Борисович встретил мой взгляд, и в карих глазах его затеплились огоньки. Мне еще не приходилось встречать человека, который понимал бы других, как Кафтанов. При этом покоящаяся мысль или тайный умысел, выношенный и отложенный до лучших времен, оставляли Ксаверия безмятежным, но быстрый поворот мысли, внезапная догадка или стремительный расчет – все это действовало на него, как ночной шорох на ловчего кота. Да он и был хищник. С тех самых пор, как я познакомился с ним, меня не оставляла уверенность в том, что мои мысли вдруг стали пахнуть. Этот аромат живущего мозга будоражил Ксаверия особенно сильно, если мысль бывала близка к осуществлению или же в движении своем овладевала всей силой хозяйского интеллекта. Собственные побуждения Кафтанова касались в основном гигиенической сферы, но он забывал и пить и есть, когда рядом с ним работало чье-то воображение. Несомненно – в Кафтанове пропадал политик.
– Какими странными путями приходят к нам люди, – проговорил Ксаверий Борисович, не отводя разогретого взгляда. – Вы и Кнопф – казалось бы, что общего? А вот поди ж ты! Я вижу, вы кое-что поняли в наших детях…
– Чертовщина! – сказал я с нерасчетливой откровенностью. – Я видел… мне почудилось… да этого не может быть! – О как я хотел в ту минуту, чтобы всемогущий Ксаверий отменил все мои пророческие видения. Но директор в ответ на мой лепет лишь тонко улыбнулся.
– Я очень рад, – сказал он, когда мы вернулись в кабинет, наполненный звуками падающей воды. – Вы поняли многое, и мне придется объяснять лишь то, что нельзя увидеть. Только чего же вы испугались, Александр Васильевич? Неужели того, что эти дети составляют пятнадцать пар и что их взаимное влечение несомненно?
– Они дети, – проговорил я назидательно и, честное слово, сам собою залюбовался. – Есть пределы, и преступать их… – Ксаверия, по моему, тоже проняло.
– Бог ты мой, – сказал Кафтанов. – Кнопф меня предупреждал, но я не думал, что это случается… с таким чувством. Впрочем, понимаю, избыток воображения, с ним запросто не сладишь. Вы увидели многое, но не успели понять, где кончается сделанное нами и где начинается придуманное вами. С чего, ну с чего вы взяли, что наши дети состоят друг с другом в несвойственных их возрасту отношениях? Благородно ли подозревать нас – положим вы знаете только меня и Кнопфа – так благородно ли, разумно ли подозревать коллегу Кнопфа в столь изощренной безнравственности?
– Кнопф – вне подозрений, – сказал я честно.
– Вот видите! – обрадовался Кафтанов. – Тогда я о главном. Дети танцуют, дети рисуют, дети берут производные, да мучают животных, наконец! Родители (из тех, что поумней, понятно) следят за детскими проказами и распихивают своих чад по танцклассам, студиям, спецшколам. И недаром! Глядишь, мальчуган еще штанов толком не застегнет, а уже математик. А другой на одной ноге крутится так, что смотреть страшно. Что же мы? – Ксаверий стремительно вернулся к столу, речь его стала спокойней уверенней. – Мы полагаем, что не с балетом и не с физикой строит человек свое счастье. То-то и оно, Александр Васильевич. Скажите, может быть, писательство приносит счастье?
Я подумал минутку и ответил, что мне счастливые писатели не попадались. Ксаверий этому ужасно обрадовался, он сказал, что и среди педагогов нет ни одного счастливого особенным педагогическим счастьем. Мы стали безжалостно перебирать всех своих знакомых, и оказалось, что, во-первых, используй мы свои связи с толком, жизни наши давно текли бы молоком и медом, а во-вторых, что никто из наших знакомцев не обрел счастье в трудах. Хотя среди них случались и симфонические дирижеры, и гинекологи, и нефтяной магнат. Был даже один полководец, чью фамилию, как я ни просил, Ксаверий назвать отказался. А по мне разумней было бы попридержать магната.
Когда же мы успокоились, Кафтанов сказал, что разделять свои убеждения и жить в согласии, это и есть счастье. Еще горячась и желая сказать Ксаверию приятное, я добавил, что сами по себе убеждения не значат ничего.
– Вот мы и договорились, – сказал Ксаверий радостно, – Найдите человеку человека, и задача – решена.
– Мать честная! – вскричал я. – Вы хотите сказать, что эти мальчики и девочки…
– Да! Да! – Ксаверий Борисович расцвел от моей догадливости. – Какой смысл изощрять разум, оставляя в одиночестве душу? Принято думать, что любовь семиклассника не стоит ничего, а кто проверил, кто изучил всесторонне его избранницу? Может статься, что в его усовершенствованной жизни уже не будет ничего подобного. И к чему тогда все науки? Искусство понимать друг друга, вот чем мы занимаемся здесь. При этом никакого насилия. Отроки выбирают себе подруг, не подозревая о нашей школе. Сердечная склонность – вот основа! Внимательные родители приходят в этот кабинет и получают подробнейшие инструкции. Степень склонности их сына должна быть установлена несомненно.
– Знаете, – сказал я, – в некоторых семьях случаются дочери…
– Мы смотрим на семью традиционно, – сказал Ксаверий. – Отрок выбирает, юноша покоряет, мужчина защищает и ведет!
Вдохновение просияло на лице Кафтанова, я же быстренько сообразил, что вся эта домостроевщина обозначает, между прочим, что о моей дочери здесь не знают ничего. Тем временем Ксаверий Борисович овладел собой, и карие глаза его стали сосредоточенны и остры. Ручаюсь – он учуял мои размышления.
– Спрашивайте, – сказал Кафтанов, – вам пора спрашивать.
Он выслушал меня и по-моему остался доволен.
– Внимание, – сказал Ксаверий. – пятнадцать пар, которые собрались здесь, пришли из мира, где детскую любовь скрывают, таят, а чаще – маскируют. При первой возможности юное существо начинает исступленно любить. Любить так, словно дата конца света уже определена…
Вздумай я отвечать ему, у нас получился бы интересный диспут, но я уже чувствовал необходимость отрабатывать жалованье и слушал терпеливо.
– Вот вы, – сказал Кафтанов, – вы помните свою любовь в седьмом классе? И как она закончилась?
– Как водится. Меня отлупили в школьном сортире. Избранница слишком ценила возвышенное и прекрасное, ее рыцарем не мог быть лупленый в сортире.
– Вы горевали? – участливо спросил Ксаверий.
– Ужасно.
– И все-таки вы сказали «как водится», – молвил Ксаверий. – Бессмысленная жестокость и тогда была для вас непреложным законом. Уверяю вас, нынешние дети точно так же не верят, что мир терпелив. Если бы я, Ксаверий Кафтанов мог хоть на полчаса отменить закон всемирного тяготения или доказать им, что биссектриса перестала делить угол пополам, они бы поверили, что я управлюсь и с теми законами, к которым они успели привыкнуть. Но – увы! – Ксаверий Борисович поник как бы в печали и перевел дух, а я подумал, что пламенная речь Кафтанова славно отрепетирована. Мысль эта, помнится, опечалила меня откровенным цинизмом, ведь Кафтанов и гневался и радовался совершенно искренне, а я, выходит, оказывался прожженным циником. Тут надо сказать, что первая же моя встреча с Ксаверием не то что бы перевернула мир, но многолетняя моя неприязнь к детскому народу приобрела какой-то вопросительный оттенок. Впрочем, мне кажется, что этот инкубатор женихов и невест мог привести в изумление многих, очень многих.
