Ивлин Во - Мерзкая плоть

— Представьте себе, я тоже.

— Есть и еще одна загвоздка. Вы ведь получили аванс? Если не ошибаюсь, пятьдесят фунтов? Да, это очень усложняет дело. Старик Рэмпол вообще против того, чтобы платить молодым авторам такие большие авансы. Не хотелось бы это говорить, но мое мнение такое: лучше всего было бы вам вернуть аванс — разумеется с процентами, это уж старик Рэмпол непременно потребует — и расторгнуть договор. Тогда, если бы вам захотелось написать книгу заново, мы бы, конечно, с радостью приняли ее к рассмотрению. Вероятно, вы… вам как, было бы сейчас вполне удобно вернуть аванс?

— И неудобно и просто невозможно, — сказал Адам ничего не выражающим тоном.

Снова наступило молчание.

— Черт знает, какая глупость, — заговорил Сэм Бенфлит. — Это просто безобразие, что таможенным чиновникам разрешают творить такой произвол. Это же совершенно невежественные люди. Понятия не имеют о свободе слова. А мы вот что сделаем. Поместим ряд писем по этому поводу на страницах «Нью стейтсмен»… Черт знает до чего глупо. Но знаете, я, кажется, нашел приемлемый выход. Вы как, успели бы написать книгу заново к тому времени, когда мы публикуем наши весенние списки? Ну вот, тогда мы расторгнем договор, а про аванс забудем. Нет-нет, голубчик, не благодарите. Будь я сам себе хозяин, я бы только так и поступал с утра до ночи. А потом заключим с вами новый договор. К сожалению, несколько менее выгодный, чем прежний. Второго такого старик Рэмпол не подпишет. Да чего же лучше, мы просто заключим с вами наш типовой договор на первый роман. У меня вот и печатный бланк под рукой. Заполнить — одна минута. Вы подпишите вот здесь.

— А условия прочесть можно?

— Сделайте одолжение. Я знаю, на первый взгляд они несколько жестки, но это наша обычная форма. В тот раз мы сделали для вас исключение. Все очень просто. За первые две тысячи экземпляров ничего, потом два с половиной процента, а после десяти тысяч — пять. Право на журнальную публикацию, на экранизацию, инсценировку, на выпуск в Америке и в колониях и на перевод мы конечно, оставляем за собой и, конечно, следующие ваши двенадцать книг вы в первую очередь предлагаете нам на тех же условиях. В общем, все ясно до предела и не оставляет места для пререканий, отравляющих отношения между издателем и автором. Почти все наши авторы работают по таким договорам… Так, отлично. И по поводу аванса очень прошу вас больше не тревожиться. Мне все понятно. А уж старика Рэмпола я как-нибудь ублажу, в крайнем случае вычтем из моего жалованья.

— Старика Рэмпола ублажу, — задумчиво повторил мистер Бенфлит, когда за Адамом закрылась дверь. Хорошо еще, размышлял он, что ни один автор в глаза не видел старшего компаньона — благостного старичка, который раз в неделю приезжал в город на заседание правления, а делами фирмы интересовался главным образом в связи с судьбой собственной книжечки о разведении пчел, изданной двадцать лет назад и уже давно — хоть и без его ведома — снятой с продажи. В трудные минуты мистер Бенфлит нередко спрашивал себя, какие аргументы он будет пускать в ход, когда Рэмпола не станет.

Только теперь Адам вспомнил, что он помолвлен. Звали его нареченную Нина Блаунт. На станции метро он вошел в зловонную будку и позвонил ей с автомата.

— Алло.

— Алло.

— Можно попросить мисс Блаунт?

— Сейчас узнаю, дома ли она, — сказал голос мисс Блаунт. — А кто ее спрашивает? — Это была ее маленькая слабость — притворяться, будто она не сама подходит к телефону.

— Мистер Фенвик-Саймз.

— Ах…

— Иначе говоря, Адам. Как поживаешь, Нина?

— Сейчас мне что-то нездоровится.

— Бедная Нина. Можно к тебе приехать?

— Нет, милый, я как раз собралась принять ванну. Давай лучше пообедаем вместе.

— Обедать я пригласил Агату Рансибл.

— Почему?

— Ее сегодня раздевали какие-то матросы.

— Да, знаю, про это уже есть в вечерней газете… Ну тогда сделаем по-другому. Встретимся на вечере у Арчи Шверта Ты ведь будешь?

— Обещал быть.

— Вот и хорошо. Фрак не надевай. Никто не будет во фраке, кроме Арчи.

— Да, Нина, чуть не забыл. Кажется, я все-таки не смогу на тебе жениться.

— Ну что ты, Адам, как скучно. Почему?

— Они сожгли мою книгу.

— Негодяи. А кто это «они»?

— Расскажу, когда увидимся.

— Да, непременно. До свидания, милый.

— До свидания, моя радость.

Он повесил трубку и вышел из телефонной будки. В вестибюле метро было тесно — люди спасались здесь от дождя, они стряхивали воду с зонтов и читали вечерние газеты. Через плечи ближайших соседей Адам прочел заголовки:

— Бедняжечка, — возмущалась рядом с ним какая-то пожилая женщина. — Вот уж безобразие так безобразие. И личико у нее такое милое. Я вчера только видела ее портрет в газете. Всюду им надо нос совать, такие бессовестные. А отцу-то ее каково? Видишь, Джейн, тут и про него прописано: «В интервью, данном им сегодня вечером в Карлтон-клубе, лорд Казм…» — это ее папаша — «сказал, что отказывается сделать какое-либо определенное заявление. „Мы этого так не оставим“, — добавил он». И правильно добавил, неужто это можно так оставить! Душа болит за девушку, ну точно она моя родная дочь. Столько раз ее портрет видела, а наша Сара ведь ходила по вторникам убирать черную лестницу в том доме, где раньше ее тетка жила — та, что прошлый год развелась, еще такое скандальное было дело.

Адам купил газету. Теперь всех денег у него осталось ровно десять шиллингов. Идти пешком в такой дождь не хотелось, и он доехал в битком набитом поезде метро до Дувр-стрит, а оттуда пробежал по лужам до отеля «Шепард» (который мы, применительно к настоящему повествованию, условно поместили на углу Хэй-Хилла).

Глава 3

Лотти Крамп, хозяйка гостиницы «Шепард» на Дувр-стрит, в неизменном сопровождении своих двух скотч-терьеров, служит нам отрадным напоминанием о том, что наследие блестящей эпохи Эдуарда — это не только леди Энкоредж и миссис Блекуотер. Лотти — видная женщина, неподвластная влиянию житейских невзгод и отказывающаяся замечать те общественные перемены, что так волнуют ее более наблюдательных сверстниц из высшего света. Когда началась война, Лотти сняла со стены фотографию кайзера с собственноручной надписью и не без торжественности перевесила ее в уборную для мужской прислуги. На этом ее боевые действия закончились. С тех пор она познала свою долю забот — подоходный налог, ограничения продажи спиртных напитков, молодые люди, чьи отцы были ее добрыми друзьями, сующие ей фальшивые чеки, — но все это быстро забывалось. Человек, задыхающийся от современности, если только лицо его нравится Лотти, и теперь еще может в любую минуту прийти в гостиницу «Шепард» и жадными, целительными глотками вдыхать холодный и чистый воздух довоенной незыблемости.

Здание гостиницы имеет простой кирпичный фасад с небольшим фронтоном и широкий, простой парадный подъезд. Внутри оно напоминает загородный дом. Лотти обожает распродажи и, всякий раз как идет с молотка еще одно родовое гнездо времен ее молодости, старается унести что-нибудь к себе на память о прошлых днях. В гостинице тесно от мебели, частью прекрасной, частью невообразимо уродливой; там полно красного плюша, и красной кожи, и всевозможных свадебных подарков восьмидесятых годов, в особенности тех механических приспособлений, украшенных монограммами и гербами, что связываются в нашем представлении с сигарами. Так и кажется, что в ванной там должны быть свалены крокетные молотки и клюшки для поло, в нижнем ящике комода — детские игрушки, а в коридорах между обитыми сукном, пропахшими сыростью дверьми — велосипед, и трость из тех, что превращаются в пилу, и план поместья, и старинная, с торчащей соломой мишень для стрельбы из лука. (На самом же деле если вы что и обнаружите в своем номере, так только пустую бутылку от шампанского или смятую ночную кофточку.)

Прислуга здесь, как и мебель, старая и побывавшая в услужении у знати. Метрдотель Додж — он теперь туг на ухо, подслеповат и замучен подагрой — когда-то был дворецким у Ротшильдов. Более того, он не раз качал на коленях отца Ротшильда, когда тот в раннем детстве приезжал со своим отцом (одно время пятнадцатым по богатству человеком в мире) навестить еще более богатых родичей; но не в характере Доджа было бы притворяться, будто он питал симпатию к будущему иезуиту, который уже тогда был «смышлен не по летам», любил задавать мудреные вопросы и отличался редкостной проницательностью в распознавании всякой лжи и преувеличений.

Кроме Доджа, там имеются несчетные старые горничные, которые с утра до ночи трусят взад-вперед с кувшинами горячей воды и чистыми полотенцами. Имеется там и молодой итальянец, который выполняет почти всю работу и выслушивает оскорбительную ругань Лотти — она как-то застала его в ту минуту, когда он пудрил себе нос, и не дает ему об этом забыть. Это чуть ли не единственный эпизод из ее личной жизни, который она предала широкой гласности.