Анатолий КОСТИШИН - Зона вечной мерзлоты
Господи, как мне хотелось ясности, потому что все было так запущено, в моих мозгах был сплошной кавардак. Сложно, вот так сразу смириться с тем, что ты не родной. Это, правда, тихое помешательство для неокрепшей детской психике. Извилины сразу находят объяснения всем поступкам родителей, и ты медленно и уверенно приходишь к выводу, что тебе никогда не любили и родаки втихую мстили тебе зато, что ты в своей собственной семье примак. Первоначально у меня было желание обо всем поговорить с отцом, но он настолько сильно отдалился от меня. Большую часть времени он пропадал на работе, заметно было, что идти домой ему не хотелось. Его постоянно хмурое, неприветливое лицо, сухость не способствовали нашему сближению, поэтому я и принял такое решение: молчать, как и молчали они, скрывая все от меня. Теперь мы с ними были равными, каждый из нас обладал тайной семьи, но при этом искусно ее от всех скрывал.
Серьезные трения с родителями у меня начались, как только я пошел в школу – мы все ее называли Пентагоном. Матерью сразу был поставлен убийственный ультиматум: «Евгений, ты не имеешь права испортить учебой марку нашей семьи!» – с апломбом закончила она, и отец ее молча поддержал. В начальной школе все шло гладко, я был отличником. К седьмому классу я усвоил главную школьную истину: быть «отличником» – значит раздражать этим всех в классе, быть «троечником» – раздражать родителей. Оставалась золотая середина, и я был ее частью. Возрастающее с каждым учебным годом количество «четверок» не просто огорчало моих родителей – оно их активно нервировало, особенно мать. За малейшую провинность меня стали пороть, как сидорову козу, при этом нравоучительно воспитывая: «Ты своими оценками позоришь нашу фамилию…».
У меня заранее было приготовленное будущее и от этого становилось еще тоскливее. Школа – на медаль, потом мамин юридический. К тридцати годам – аспирантура и в придачу жена, обязательно только из приличной семьи, в сорок – докторантура. От меня требовалось сущая малость – безмолвное подчинение воле заботливых родителей. У них на все был железный аргумент: «Мы же тебе добра хотим».
Другие дети резвились на улице, я же месяцами сидел под домашним арестом. Мне запрещалось даже смотреть телевизор. Спасением стали книги и Петрович, всячески поддерживающий меня.
В четвертом классе меня первый раз выгнали из дома. Боясь наказания, я подтер оценку в дневнике. Разбор был короткий: «Лжецы с нами не живут». Я плакал, умоляя простить меня, но мои старания были тщетными, мать оставалась неумолимой, отец был на ее стороне. Первое время я долго бродил по городу, меня никто к себе не впускал: мать успевала протрезвонить всем по телефону, какой я нехороший. Последней надеждой на пристанище оставался Петрович.
В Пентагоне была странная игра: прятать портфели. Я догадывался, что со мной такую «шутку» проделывал Буек. Каждый раз после временного исчезновения злосчастного портфеля, дома происходило внеочередное извержение вулкана. Мать часто напоминала мне, чтобы я случаем не забыл, что я не благодарная тварь. Разве тварь бывает благодарной?!
История с футбольным мячом еще больше накалила нашу семейную обстановку. Парни из дома, играя в футбол, случайно продырявили мяч. Все были жутко расстроены, так как через неделю предстояло сразиться с соседним домом. К этому суперматчу упорно готовились, и вот команда осталась без мяча. Я был вратарем. Ко мне подошел Васька Новосильцев. Я был для команды последней, отчаянной надеждой.
– Тихий, у тебя мать шишка и батя начальник.
– Без проблем, – уверенно пообещал я. Мне не хватило смелости признаться, что родители у меня жлобы, на мороженое не всегда выпросишь копейки, но сказать правду, означало подорвать свой личный авторитет в глазах компании. – Завтра мяч у нас будет, – твердо заверил я всех.
Один Элл посмотрел на меня подозрительно.
– Тихий, ты откуда деньги возьмешь?
– Заначка есть, – без особого восторга солгал я, не моргнув и глазом.
– Лапшу ведь вешаешь? – не поверил мне Элл.
– Нет! – клятвенно заверил я.
Элл еще раз подозрительно на меня покосился, но у меня настолько был честный вид, что он поверил и отстал с расспросами.
Я знал, родители ни в жизнь не дадут мне таких денег, да еще на что, на мяч, держи карман шире. Оставался только один путь – украсть деньги, что я и сделал на следующее утро. Получилось это отчасти спонтанно. Я не знал толком, где дома прячут деньги. Я полез в кухонный шкафчик за кружкой, увидел в хрустальной салатнице много новеньких купюр. Чай я пил уже нервно, лихорадочно раздумывая, что делать. Куча денег лежала передо мной, не соблазниться было невозможно. Трясущими руками я взял одну фиолетовую бумажку, наивно надеясь, что ее исчезновения не заметят, и нервно спрятал ее в карман брюк. После школы мы уже гоняли в футбол с новым мячом. Мой авторитет в глазах уличной компании вырос на недосягаемую высоту. Это были недолговечные сладостные минуты счастья.
Исчезновение несчастных денег, к сожалению, не осталось незамеченным. В тот же вечер родители устроили мне настоящее судилище. Допрос с толком, с чувством и расстановкой вела мать. Мне пришлось во всем. Меня заставили сходить к Ваське Новосильцеву и принести домой злополучный мяч. Это был для меня такой позор. Отец взял нож и проткнул его. Тут меня передернуло.
– Дурак! – гневно вырвалось у меня, дальше я плохо помнил, что было. Синяки на теле месяц заживали.
На следующий день я попросил у соседки тети Веры лопату и закопал проколотый мяч на стадионе за футбольными воротами. Вечером мать занесла в мою комнату новый мяч. Я на него даже не взглянул, это взбесило ее, она принялась истерично вопить на весь дом, словно ее убивали. Слушать ее истерику было невыносимо. Не знаю, откуда у меня взялась такая решимость, но я, не говоря ни слова, взял со стола нож и одним ударом безжалостно продырявил купленный мяч.
– Мне от вас больше ничего не нужно, – сказал я спокойно, чем вызвал у родителей настоящий ступор.
– Ты, гаденыш, еще пожалеешь, что так сделал, – и мать наотмашь ударила меня по лицу. – У Нины сын как сын, а ты… – неистово возмущалась он, брызгая слюной. – Неблагодарная сволочь, – и понеслась дальше, как обычно…
– Вот и живите с ее сыном, а меня оставьте в покое, – злобно выкрикнул я в ответ.
Лицо матери вытянулось и застыло в долгом молчании. «Ваня, у нас дефективный ребенок!» – завопила она на всю квартиру.
Пацаны решили купить себе палатку для походов. Собрали все заначки, меньше всех было у меня. Васька Новосильцев предложил собирать бутылки, чтобы добыть недостающую сумму и не зависеть от предков. Началась невиданная бутылочная эпопея.
По школе покатился слух: Тихомиров бутылочник. Это вызвало среди одноклассников насмешки, презрение.
– Ты окончательно опозорил нашу фамилию?! – орала, как потерпевшая, мать. – Ни один Тихомиров не собирал бутылки, даже в войну этого не было.
– Мы собирали честные деньги, чтобы купить палатку, и позора в этом никакого нет! – стоически доказывал я. Мне было предложено заткнуться, и я ничего больше не доказывал, понимая, что бесполезное это дело.
Каплей, разрушившей нашу семейную идиллию с родителями, стала история со сберкнижкой. Отцу понадобилось снять деньги и в квартире ее не обнаружили. Меня обвинили в краже. «Кроме тебя, больше некому!» – железно аргументировала мать. Больше месяца длился ежедневный домашний «террор». «Отдай книжку, ты не сможешь воспользоваться этими деньгами!». Меня стыдили, увещевали, прорабатывали даже в кабинете директора школы, потом началась игра в молчанку, даже Элла настроили против меня. Через полтора месяца я нашел злополучную сберкнижку в коробке из-под вязания, радости было полные штаны. Я еле дождался прихода родителей с работы.
– Я нашел вашу сберкнижку! – счастливо выпалил я. С моей физиономии не сходила дурацкая улыбка. В воображении рисовалась душещипательная картина примирения. «Извини, сынок, что мы так плохо о тебе думали», – ну и так далее; но вместо этого я услышал совсем другие слова, которые быстро опустили меня на грешную землю.
– Хватило хоть ума подбросить, – жестко и бескомпромиссно, как приговор, произнесла усыновительница.
В голове был полный кавардак. Захлебываясь от слез, я сумел им выкрикнуть только одно слово:
– Сволочи!
Отец, как обычно, занес руку для удара…
– Только попробуй меня тронуть, я не твой сын…
Сам не знаю, как эти слова вырвались у меня, но у меня было такое чувство, что мне больше нечего терять; что-то во мне окончательно надломилось. Ледяная волна молчания накрыла нас всех.
– Уходи, неблагодарная свинья, – усыновительница открыла входную дверь. – Видеть тебя не хочу! – с жаром воскликнула она, задыхаясь от ярости.
Я со спасительной надеждой посмотрел на отца, но тот отвернулся, не проронив ни слова. Я ушел из дома в тонкой болоньевой куртке, школьных синих брюках и старых кроссовках – в двадцатиградусный мороз. Мне было неполных четырнадцать лет.
