Анна Матвеева - Звездная болезнь
...В последние дни перед нашим отъездом кассирша из пушкинского супермаркета высоко подняла вверх булочку, закатанную в полиэтилен, и громко спросила у товарок: "Никто не знает эту булочку?"
Бедная булочка, у нее не нашлось знакомых, ее цены никто не знал, она была обречена на неизвестность. Теперь я чувствовала себя такой же точно булочкой, с той разницей, что обо мне никто даже не спрашивал...
Пирс подсвечивали пять фонарей, в свете их мелькнуло белое пятнышко. Чайка?.. Мальчик-звезда Вадик лежал в воде ничком, рубашка вздувалась на спине - белая и круглая, как луна. Настоящая луна помогала фонарям освещать пирс.
Он был еще жив, я достала его одной рукой - таким он оказался легким. Искусственное дыхание, усилие, массаж, и наконец вода хлынула из маленького рта. Мальчик Вадик хрипло вздохнул, открыл глаза. Я знала, какое слово он скажет первым. Главное детское слово. Ма-ма.
Я взяла мокрого, ледяного Вадика на руки. Нож пришлось переложить в задний карман. Вадик мелко дрожал, вечер воспоминаний продолжался. В Пушкине я пережила период насильственного воцерковления - Миша принял крещение и усердно таскал меня по храмам и монастырям. За этот короткий срок я узнала огромное количество новых слов, которые прежде воспринимала как музыку. В Новгороде, в одном из монастырей, на службу принесли мальчика-олигофрена - он сидел на руках у отца и слюнявил ему щеку. Отец был счастлив - крепко прижимал к себе увечное дитя. Сейчас - с мальчиком-звездой на руках - пришло время кивнуть им обоим с узнаванием и ясностью.
Мать Вадика все еще сидела в баре. Пьяная, красивая, злая. Увидела сына, сползла со стульчика, разрыдалась.
- Вадик, звезда моя... Опять убежал от няни?
- Ма-ма...
За день до возвращения в Ниццу я получила нежданный выходной - сувенир от начальства. Тонущие на пляже дети - не лучшая реклама отелю. Вадик вместе с сестрой, мамой и няней уехали домой наутро после ночного купания,
в отеле нашем больше никого не убили и даже не ранили. Накануне я сидела на террасе бара "Топкапы" с бокалом кислого турецкого вина - по-моему, это вино размягчает мозги, иначе я бы не согласилась провести с детьми Елены Прекрасной еще один день. "Тойота" умчалась в сторону Анталии, а мы с Дашей и Машей отправились на детскую площадку.
- Хочешь, я посчитаю тебе до ста? - спросила Даша.
Я только об этом и мечтала.
- Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре... - считала Даша. Мне показалось, что она пересчитывает мои годы, как кукушка, и когда она наконец остановится, я умру.
ЗВЕЗДНАЯ БОЛЕЗНЬ
Загадочная русская душа - это уже почти как маленькое черное платье, классика. И французы в каждом русском напряженно подозревают эту душу, ждут - вдруг она возьмет да и выпрыгнет на них со всей своей славянской непредсказуемостью. Но как бы я ни относилась к загадочной русской душе, именно благодаря ей мои русские корни прижились в здешней земле. Я всегда представляю себе эти корни высохшими и жесткими, как мясо, которое готовил Миша. Разжевать серую подошву был адский труд, челюсти болели, как после вырванного в пушкинской больнице зуба. Но я никогда не критиковала Мишины труды, ради него я готова была и на большее - подумаешь, сожрать кусок жесткого мяса! Подвиг, что ли?
...Если бы только Миша сказал мне: "Я тебя не люблю". Но он - нет, он и бросал меня любя, бережно, ласково. Аккуратно отводил войска. Он мне до последнего дня, прежде чем переехать к Гаргулье в Кап-Ферра, говорил: "Я люблю тебя, Марина". А я чувствовала, как он отдаляется уже в наш первый парижский месяц. По миллиметру отступал, как вор, что боится разбудить хозяина, у которого натырил много ценностей. Миша никогда не сказал бы мне то, что могло обезболить разрыв. Он, как некоторые врачи, предпочитал работать без анестезии...
... Я не жалуюсь, а если вам это показалось - спишите на языковой барьер. Все же я довольно давно уехала, и стена между мной и Россией растет с каждым днем. Вместо кирпичей в стене - французские слова. Вначале я мучилась поисками нужного слова, ведь русский язык зажиточнее французского, кроме того, как бы хорошо я ни знала французский, за местными все равно не угнаться. Они могут вдруг вспомнить детскую песенку или старинный стишок, или телешутку, которая русскому человеку ничего не скажет...
Миша бросил меня в Ницце, возможно, это звучит неплохо, но только не в тех обстоятельствах, что были у нас. Ницца - это же не только Променад Англез и "Негреско", это еще и бедняцкие обшарпанные дома, упрятанные в городе, как худой кошелек - в подбитом шелком кармане. Мы снимали комнату в старом доме, удобства - одни на коридор, потом, правда, я нашла на свалке старый биотуалет. Этим - да, этим Ницца сильно отличается от Пушкина. Там биотуалет найти на свалке практически невозможно.
...Я даже имя это долгое время не могла произносить - когда мне попадался клиент по имени Михаил, я его начинала ненавидеть. Я физически не могла вымолвить эти три слога, каждый звук ел меня поедом. А в тот год, кажется, все Михаилы мира рванули в Ниццу. Был русский эмигрант Миша из Израиля, было человек десять московских, питерских, киевских Михаилов, и каждого я ненавидела.
Французы много говорят о работе, но еще больше - о еде. Тема еды не стихает ни на секунду, это главный смысл жизни любого француза. Они часами готовы обсуждать, что именно они сегодня ели, как все было приготовлено, какой подали соус... А какой был салат, интересуется собеседник - у нас люди с таким же проникновенным лицом спрашивают о самочувствии. Причем не у самого здорового человека. А вино? А на десерт вы что брали?
Я так и не научилась есть с аппетитом все эти французские деликатесы - мозги, почки в хересе или печень "фуа-гра" - у меня при одном только взгляде на нее начинает болеть своя собственная печень. Свиные щеки в сидре, лапки лягушек - одновременно жалкие и кокетливые... На десерт французы берут крем карамель - тот самый манный крем с горелой заливкой, которым нас потчевали в детском саду "Звездочка" города Пушкина...
Но я тоже заразилась французской страстью к еде. Еда - подлинный бог французов, я уверена, что даже католики во время мессы думают преимущественно о том, как приготовить сен-жаков к ужину - с шалотом или рисом?
Я тоже начинаю молиться этому богу, во время редких телефонных разговоров с мамой я спрашиваю порой:
- Мама, вы уже ужинали сегодня с папой?
- Конечно, Мариночка, а почему ты спрашиваешь?
Я прижимаю трубку к своему единственному, такому уже уставшему уху и спрашиваю:
- А что у вас было на ужин?
Тут маму взрывает, и она кричит так громко, что я отставляю трубку в сторону и постукиваю по оконцам будки. Пальмы качают листьями, как крыльями.
- Ты с ума сошла, Марина, - кричит из трубки мама, - ты что, звонишь и тратишь деньги, чтобы спросить, что у нас было на ужин?
Мама не хочет понять, что я давно уже мутировала во француженку.
Я стараюсь думать о чем угодно, лишь бы не вспоминать о Мише.
Мы с ним познакомились в больнице, в Пушкине.
Я работала санитаркой в лор-отделении, старая больница у вокзала - от дома три минуты пешком. Всегда любила и теперь люблю больницы.
У меня были намного более смелые планы на жизнь, чем полагается девушке-инвалиду. К счастью, Бенедикт не в курсе насчет моей дефективности, за тридцать лет я замечательно научилась скрывать отсутствующее ухо за волной волос. И голову поворачиваю с таким видом, будто слегка кокетничаю, а не потому, что левая часть ее глуха, как стенка. Вместо левой ушной раковины мне достался при рождении уродливый кожистый отросток, по форме напоминающий собачью кость. Спасибо папочкиной нежной зависимости. Он пил страшно в те годы, но мама говорит - бросил сразу, в тот день, когда меня принесли из роддома. Он так ревел надо мной, что мама боялась - вдруг отрежет себе ухо сам, как Ван Гог.
Я давно свыклась со своим уродством, но даже Мише о нем долго не рассказывала, пока он сам не разобрался, что к чему. Он целовал уродливый кожистый отросток так, словно бы тот был нормальным ухом, - впрочем, об этом мне лучше не вспоминать. Мне лучше совсем не вспоминать про Мишу.
Я с этим отсутствующим ухом (точнее, без него) полдетства провела в больницах. Можно было бы подумать, что я навсегда возненавижу их, но нет - на самом деле, я их накрепко полюбила. Я ни о чем так не мечтала в детстве, как работать в больнице.
Мне нравился звук падающей швабры в коридоре, и жадный всхлип тряпки, когда санитарка мыла полы во время тихого часа, и красные трафаретные надписи, и я любила жалкие больничные цветники, составленные из фикусов и щучьих хвостов, и мутные баночки для анализов, и россыпи таблеток на тумбочке, и то, как врач убирает волосы под шапочку, и хмурится, крепко ухватив меня за запястье. Холодок градусника под мышкой, фонарь, который светит в обесшторенное окно, запах горелой каши... Все мне нравилось в больнице, она и была моим настоящим домом в детстве. Может быть, потому, что в больницах всегда кто-нибудь не спит? Моя мама считала, что ребенок должен ложиться спать в восемь вечера.
