Луиджи Малерба - Змея
Казалось, Мириам прекрасно понимает язык этой длинной — целый километр — и прямой улицы, похожей на долгое объяснение в любви. Дело было не просто в том, чтобы пережить какое-то приключение (прогулка по мосту Святого Ангела), а в том, что это приключение прекрасно могло вылиться в традиционное взаимопонимание, то есть во взаимопонимание, отвечающее традиции.
Я спросил у Мириам, как ее зовут (имя Мириам я сам придумал). Это неважно, сказала девушка. Неважно так неважно, но должен же я тебя как-то называть, сказал я. Называй как хочешь, ответила она. Мириам, сказал я.
Судя по всему, имя ее устроило. Изо рта Мириам вырывались белые облачка, словно она курила. Я был горд, что окрестил — подходящее слово! — такую девушку.
Виа Джулия навевала желание быть кардиналом давних времен, князем Римской церкви в пурпурной мантии и в башмаках с серебряными пряжками. Я чувствовал, как шевелится во мне этот старинный персонаж, я просто нутром чувствовал, как он растет во мне со всем его шуршащим шелковым облачением, с его величественными жестами, латинскими псалмами, григорианским пением, слышал звуки органа и ощущал, как срываются с моих губ похожие на проклятия латинские восклицания (О saluîaris hostia!) и церковные мотеты, которым я научился в спортзале Фурио Стеллы. Кардинал двигался, благословлял прихожан, величественно разводил руками, раздавал пинки, топал ногами. Я испытывал острую боль от этих пинков, у меня даже дух перехватывало, приходилось закусывать губы, крепко стискивать зубы, чтобы не закричать. Остроносые башмаки, носки башмаков с серебряными пряжками, серебряные пряжки остроносых башмаков кардинала разрывали мне диафрагму. Это была мистическая боль.
Священный экстаз.
Мириам с интересом смотрела на меня. Для этого у нее имелись все основания. Сколько раз я задавался вопросом, как все происходит между мужчиной и женщиной, как начинается их любовная история? Главное, что тут нет никаких правил и все всегда может обернуться своей противоположностью. Некоторые истории начинались с автомобильной катастрофы, с урагана (Эней и Дидона), с землетрясения или бомбежки, со спиритического сеанса и даже с ненависти и антипатии— полной противоположности любви. В данном случае, как я уже говорил, это был священный экстаз.
Ты вдруг заговорил по-латыни, глядя на меня с удивлением, сказала Мириам. Это шутка, ответил я. Но ты все-таки что-то сказал по-латыни. Я пошутил. Хорошо, пусть так, сказала Мириам, но что ты сказал? Я вообразил себя священником. Кардиналом.
Мне пришли на ум адаптированные стихи из «Dies Irae», и я прочитал их Мириам к огромному ее удовольствию.
Стихи были такие:
Miriam, mirum spargens sonumper sepulcra ragionum,coget omnes ante thronum [2].
И так далее. Вообще-то латыни я не знаю, все это была игра, которую я придумал для нее, в ее честь. Потом я замолчал. Так, в молчании, закончилась первая глава нашей истории, наша встреча, прогулка, объяснение в любви.
Разговор возобновился на следующий вечер на холме Джаниколо.
С холма Джаниколо Рим казался сплошным лунапарком, он весь был в огнях, над площадью Барберини реяла огромная буква «М» (реклама фирмы «Мотта»), а еще была луна и вывеска компании «Алиталия». По одну сторону простирался город с его огнями и шумом уличного движения, по другую были мы с Миркам в моей машине «Фиат-600» -универсал -как на сцене, словно взгляды всех римлян были устремлены на нас из партера. Не знаю, испытывала ли Мириам то же самое, я ей ничего не сказал, ведь чувства иногда обманывают. Сквозь стекла виднелись огоньки сигарет в других машинах, припаркованных рядом с нашей у парапета: там тоже любовались панорамой города.
Если бы в тот вечер я предложил Мириам сходить в кино, уверен, она сказала бы «нет». В кинотеатре «Адриано» шел американский фильм о каком-то игроке в шары — я читал в газете, — и назывался он «Хвастун». Хотите верьте, хотите нет, но из-за этих самых шаров персонажи картины убивают друг друга — так было написано в газете, и еще там говорилось, что фильм замечательный и актер играет прекрасный. Но если бы я в тот вечер предложил Мириам сходить в «Адриано», чтобы доставить ей удовольствие, то меня ждало бы разочарование: Мириам кино не любила. Дело было не в фильме, просто кино ей вообще не нравилось. Но я ничего ей не сказал. Я вдаюсь в такие подробности потому, что во всем люблю точность.
Мысль о кино пришла мне в голову просто так, она была банальна и случайна, как все банальное и случайное, что приходит в голову, когда имеешь дело с девушкой. Обычно говорят: пошли в кино, и идут в кино. Возможно, и Мириам тоже пошла бы, если бы я ее пригласил. В таком случае я поступил бы, как поступают все другие мужчины со всеми другими девушками (даже если потом они ведут себя по-разному), но не знаю, как повела бы себя Мириам — как все другие девушки или нет, потому что кино она не любила и, вполне возможно, ответила бы мне отказом, то есть предложи я ей пойти со мной в «Адриано» или в какое-нибудь другое кино, она бы не пошла. Но это всего лишь моя гипотеза, потому что такого предложения я ей не сделал, да и не собирался делать.
Что представляла собой девушка, сидевшая рядом со мной в автомобиле? И что вообще она делала в моей машине, на соседнем сидении? Ничего особенного, говорил я себе, происходит нечто вполне естественное: девушка сидит рядом с мужчиной, и этот мужчина — ты, а эта девушка — Мириам, вы познакомились в спортзале Фурио Стеллы. Вот и прекрасно, говорил я себе, вот и действуй, скажи ей что-нибудь. Или нет, подожди пока с разговорами, потому что, открыв рот, ты не имеешь права произнести что-нибудь банальное. Но долго молчать тоже ведь нельзя. Некоторые мужчины говорят о других женщинах, некоторые — о войне, у них всегда наготове что-нибудь о войне, но я о ней ничего не знаю, когда я говорил, что был на войне, я лгал. Признаться честно, я и в армии-то не служил, хотя всегда делаю вид. будто служил. Однажды, когда был налет на наш город, я попал в бомбежку, а я рассказываю, будто дело происходило бог знает где, Эту ложь я повторяю всегда, когда есть повод. Я посмотрел на Мириам, курившую сигарету. Затянувшись последний раз. она выбросила окурок за окошко. Губы ее слегка дрожали, она смотрела на меня молча, словно ждала чего-то, словно хотела спросить: ну а что теперь?
А что? Ничего. Я сидел себе, как путник, одолевший трудную дорогу и добравшийся наконец до дома, где, он знает, ждут его все прелести жизни и дверь приоткрыта: толкни и входи, но он почему-то медлит. Ну вот, сидишь и занимаешься сравнениями, говорил я себе, хотя тебе прекрасно известно, что в подобных случаях надо шевелиться. Это как на войне — там тоже нельзя засиживаться на месте. Когда ты идешь в атаку, то даже поражение тебя не бесчестит, а если ты сидишь без дела, ничего не произойдет, а хуже «ничего» на свете не бывает.
Шевелись, подстегивал я себя и наконец начал действовать. У меня есть одно необыкновенное оружие. Не многие умеют им пользоваться. Я наделен особой способностью двигать языком — могу закручивать его винтом, могу заставить его вибрировать и по горизонтали, и по вертикали (по отношению к осевой линии лица), могу подтянуть его к самой гортани, а потом выбросить вперед с силой — как таран, или легонько — как удочку, могу держать язык совершенно неподвижным несколько минут, а потом пустить его скачками, словно он у меня с цепи сорвался. Я умею сворачивать его в трубочку, как дорожку, а потом внезапно распрямлять, умею вращать им, как пропеллером, бить, как хлыстом, втыкать его, как шпагу, распластывать, как простыню, или размахивать им, как флагом; он может быть у меня твердым, как кусок железа, или дряблым, словно медуза. Но для достижения наибольшего эффекта необходима внезапность. Как на войне. И еще все должно быть в темпе. Без этого ничего не выйдет — так, чепуха какая-то и все. Нужный темп выработать нельзя, это природный дар, который можно только совершенствовать, но в том случае, если вы им наделены.
Когда женщина «соответствует», я могу изобразить даже пробку от шампанского: свернуть язык петлей (женщина должна просунуть в нее свой) и резко дернуть. Из-за образовавшегося вакуума получается хлопок. Со стороны ничего не слышно так что этот фокус можно проделывать и при посторонних.
Без четверти шесть утра мы были еще там, в моей «шестисотке» -универсале с запотевшими стеклами. Происходило это 27 марта, в день, полный любви и ветра. Солнце взошло ровно в шесть часов восемь минут. Это был день Сан-Джованни Дамашено и Сант-Аугусты Верджине, время страстной заутрени, как явствует из книги гаданий «Барбанера» (стр. 57). Когда я открыл глаза (целуясь, я всегда их закрываю), вокруг нас не было никого, все машины исчезли, только двое верховых полицейских ехали мимо. Птицы уже пробудились. Одни, запрокинув голову, пели среди ветвей, другие кружили в воздухе, словно обезумев от дневного света, затмившего свет городских фонарей. Да, умение целоваться — это искусство.
