Анатолий Азольский - Легенда о Травкине
На 40-й проверяли пуск ракеты, пригласили и Травкина, тот полистал схемы. «Помехи не подавятся... Поберегите людей, возможен самосход...» И точно, ракета взмыла вверх до команды «пуск!». Стремительно прибыла комиссия, узнала о прогнозе Травкина.
Специалист по помехозащищенности доктор технических наук Рузаев Николай Иванович нашел Травкина. Сказал, что давно присматривается к нему. Имел счастье убедиться, что слухи о Травкине — не беспочвенны.
Золотое сияние исходило от Николая Ивановича Рузаева: золотые коронки, позолоченная оправа очков, что-то желтое и сверкающее на галстуке, на пальцах, в глазах... Николай Иванович повел речь об аспирантуре. Травкин, кажется, поступал туда, не правда ли, напомнил он. Так почему бы не продолжить обучение заочно, под его личным руководством, гарантирующим благополучный результат, который станет лишь слабым признанием вклада, уже внесенного Вадимом Алексеевичем в отечественную науку?..
Над всей речью Николая Ивановича порхали махонькие вопросики, в паузах умножающиеся; Рузаев ждал от Травкина не просто согласия, а знака, которым Травкин признает себя облагодетельствованным; знак этот обяжет Травкина быть послушным работником, но и хозяина заставит быть особо благосклонным и щедрым.
«С кем ты, Травкин?» — это хотел знать Николай Иванович Рузаев, и духом зыкинского института повеяло на Вадима Алексеевича. В этом НИИ все были опутаны взаимными обязательствами, все обменялись знаками и точно знали, кто к какому клану принадлежит.
— Благодарю вас, я подумаю, — ответил Травкин, тоном сметая порхающие вопросы.
Разговор происходил в клубе, на той же 40-й площадке. Вадим Алексеевич забрался в «газик» и покатил к себе, к озеру. Отъехал немного, вылез, постоял под гудящими проводами, под небом. Степь была бурой, степь ждала весну. И через год будет ждать, и через два, и через много лет.
Как-то в мае сбили американский самолет, глянули в технический паспорт станции, а там — Травкин.
Тем не менее руководимый Травкиным отдел никогда не был передовым, и не по злой воле монтажки. Планы отдел систематически заваливал, потому что нередко находил в станциях такие дефекты, какие полигону не по зубам, и такие станции отчетность не украшают.
Правда, армия на Травкина не жаловалась. Правда, месяцев через семь-восемь обнаруживалось, что станции, настроенные передовыми отделами, работают неустойчиво или обладают потаенным дефектом, так на полигоне и не выявленном. Правда, во все времена все правители под бой барабанов провозглашали одно, а думали другое, и начальник МНУ, главный инженер, секретарь парткома, все члены его, завком, ДСО, буфетчица — все, все, все знали, что отдел Травкина даст войскам безотказную технику — тот самый отдел, что при подведении итогов соцсоревнования отбрасывался на предпоследнее место.
Оклад Травкина — 280 рублей. Плюс полигонные и разные премиальные, да заказчик временами расщедривался и отваливал солидные куши. У инженера оклад — 110—120, те же добавки. Освоишь две станции — старший инженер, три — ведущий инженер, больше — главный инженер-настройщик, оклад у этого — 220... Уже проникали в отдел ушлые ребята, за два года возносившие себя до ведущих инженеров, а потом совавшие Травкину заявление «по собственному желанию»; они убывали в Москву с вожделенной записью «ведущий инженер» и устраивались на руководящие должности.
Оклад старшего инженера отдела — 240 рублей, и на должность эту никто не шел. Уж лучше сидеть на одной площадке за 220, чем за 240 носиться по всему полигону.
6
Поднялся последний шлагбаум, «газик» Травкина влетел на станцию Сары-Шаган. Вадим Алексеевич торопился к поезду Свердловск—Алма-Ата. Загнал машину под навес, у которого обычно останавливался багажный вагон, спешился, к станции не подходил, издали посматривал на москвичей. А те изготовились к штурму вагона-ресторана. Поезд стоит две минуты. Надо ворваться в вагон, всучить деньги, выцарапать ящик водки, под визг официанток швырнуть его на протянутые руки и на ходу выпрыгнуть вон. Миновали времена, когда операция эта, встречавшая сопротивление патрулей, насыщенностью деталей превосходила сцены из прославленных вестернов. Ныне все вошло в норму, присущую краю, где сухой закон введен так давно и прочно, что забыт всеми.
Звякнул колокол, приближался поезд, москвичи оживились. Какое-то шевеление прошло и по базару, где на солнцепеке жарились казахи, разложив на платках вяленую рыбу, лепешки, в раскрытых фанерных чемоданах гноилось мясо с сиреневым отливом, зеленые и синие мухи спали на мясе. Стая детей и собак пронеслась по улице, старики у чемоданов задрали чахлые бороды и опустили их. Кто-то из них заметил, однако, Травкина, поднял руки и выставил ладони — в знак того, что рад лицезреть его. Вадим Алексеевич прикоснулся к старику и поспешил к «газику». Он увидел, как бежит к вагону-ресторану его подчиненный, любимец его, старший инженер Леонид Каргин.
Получив три адресованных монтажке ящика, Травкин загрузил ими «газик»; теперь надо было один экземпляр накладной отдать станционному чину, вечно нетрезвому инвалиду, и в поисках его Травкин подкатил к сараю возле магазина рыбкоопторга, вошел в сарай. Лучи солнца пробивались сквозь щели, пахло кислым навозом, тухлой рыбой, араком — местной дерьмовой водкой, на кошмах и дырявых коврах группами вокруг бутылок расположились москвичи, пили благородную ресторанную водку, среди них — Леня Каргин, его настройщик, с 35-й, и Травкин заколебался: начальник не должен видеть своего подчиненного пьющим! Но Леня сидел спиной, видеть Травкина никак не мог, и Вадим Алексеевич, пригнувшись так, будто вошел в кинозал после начала сеанса, приблизился к нетрезвому кладовщику, сунул ему бумажку, присел, подержал у губ поднесенную ему чашку. Инвалид был азиатом, ритуал приема гостя унаследовал вместе с цветом кожи и разрезом глаз.
— Я слушаю тебя, — сказал кто-то, прикрытый спиной Каргина. И Травкин насторожился: знакомый голос! — Продолжай.
— А что тут продолжать, — угрюмо проговорил Леня Каргин. — И так все ясно. Народ на тебя возлагал надежды, ты их не оправдал. Ты превратился в шута при главном конструкторе. В шута!
— Ошибаешься... — ответили Картину. — Я не достоин столь высокого звания. Шут — самая дефицитная и опасная профессия, шуты при королях всегда были умнее, образованнее и человечнее державных двойников своих.
Травкин распознал голос — против Каргина сидел Родин.
— Шут, — продолжал Родин, — это идеальный король. Он лишен спеси, хамства, лени, он весь в мыслях и движении. Привязав к спине тряпичный горб, он проникает во все закоулки дворца, он слышит планы заговорщиков, он доподлинно знает, где королева встречается с красавцем герцогом, шут не хуже министра финансов осведомлен о том, сколько металла в казне и на что металл истрачен. Ему, шуту, одинаково претит и разделяемое королями мнение о народе, как о покорном стаде покорно блеющих баранов, и вера королей в то, что народ — неблагодарная собака, скалящая зубы на хозяина... Шут поднимает короля до своего уровня, нашептывая ему то, что скрыл от королевских ушей начальник стражи, казначей и евнух, что побоялся доложить прибывший из-за кордона посол. Шуту, чтобы выжить, нужны нервы первоклассного разведчика, мозг философа, манипулирующего всеми идеологиями, дальновидность историка, познавшего все этапы человеческого идиотизма, искусство актера школы Станиславского, мимика Марселя Марсо и затаенная злоба гения, играющего роль дурачка... Так вот, я не шут. Вернее, я такой же шут, как и все мы. Как и весь народ, который при всех королях играет роль шута.
— Выпьем за советский народ, — деловито предложил Леня Каргин, и Родин живо подхватил:
— Да! За советский народ!
Звякнуло стекло, забулькала жидкость. Рыбина, разорванная пополам, обгладывалась шумно, с причмокиванием.
— Так чем недоволен народ? И какой народ — уточни это, Ленечка.
— Мой народ, прежде всего, — важно сказал Каргин. — Я и мои ребята. Ты стал распоряжаться нашей гостиницей. Ты начал заселять ее. На черта нам какие-то хмыри из других фирм? Гостиница наша — и точка. Принадлежит монтажке — и утрись. Славным защитникам советского неба мы отдали положенное и на офицеров не жалуемся. И они на нас тоже. Другие люди нам не нужны.
— Люди... — с глубокой печалью произнес Родин и приподнял бутылку, чтоб посмотреть, много ли там осталось. — Люди... Каждому человеку природа отмерила пространство, в пределах которого он может ощущать себя человеком. Моссовет, к примеру, это пространство именует санитарной нормой. Человек, короче, имеет право на некоторый объем во Вселенной, человека и наказывают уменьшением этого объема, загоняя его в камеры и бараки. Так вот, Ленечка, пока я хозяин площадки, в твоей гостинице будут жить те, кому не досталось мест в других гостиницах, кому короли урезали объем пространства. Понятно, мой миленький?.. Вижу, что понятно. Потому что я не только шут. Я еще и гнилой либерал. Я — такой-сякой. Я — тот ошельмованный интеллигент, который биет себя в грудь, но рисовые котлетки не употребляет. Обозленный гуманист. А от разгневанной жертвы до палача — один шаг, друг мой Леня...
