Тони Дювер - Околоток
Но самыми строптивыми часто оказывались бобры, которым уже нечего было терять. Эти смышленые зверьки, недовольные тем, что их убивали ни за что ни про что, вскоре поняли, что следует делать: вместо того чтобы убегать, они ложились навзничь и раздвигали ляжки, повернувшись лицом к врачу и отчетливо демонстрируя результат кастрации. Их не трогали, и тогда они поднимались и уходили с чрезвычайно обиженным видом. Но врач редко извинялся, так как был очень самодовольным.
КРИВОРУКАЯ ПРИСЛУГА
Наши матушки порою бывали помешаны на уборке, а ведь порядок в доме - подлинное бедствие. Муж с детьми прячется в кабинете, а друзья боятся приходить, напуганные мегерой, что правит здесь со шваброй в каждой руке, половой тряпкой в каждой туфле и пучками перьев в волосах. Где еще насладиться покоем, почувствовать себя, как дома, если не дома? Но горгона, ощетиненная скребками, терками, выварками, иголками и тряпками, устраивает домашнюю горячку во всех углах каждой комнаты. Она готова запустить ноготь в мышиную норку и выковырять оттуда обглоданные крошки или выпавшие усы!
Нам не спрятаться даже в хлеву: она натирает до блеска коров, закутывает их ягодицы и прочищает их огромные уши. Эта подозрительная баба с портняжным азартом рядит нас в странное барахло, придающее дурацкий вид, а если солома вдруг испачкает нашу одежду, разражается громогласными воплями.
Нет, чтобы избавиться от всего этого, надобно завести лучшую из прислуг, самую дальновидную из служанок - криворукую.
Когда мать видит свою соперницу, она не взрывается. Ведь она не вправе отказаться от поединка и полна решимости победить. Самомнение домохозяек! Криворукая прислуга - чудо изворотливости, с которым никто не в силах совладать.
Этим ремеслом занимаются в любом возрасте. Даже очень старая криворукая прислуга остается в услужении, а некоторые молоденькие девочки быстро успевают поднатореть в своем деле.
Криворукая прислуга трудится не покладая рук. Она следует повсюду за своей хозяйкой, полагая, что улучшает ее работу. Заново намыливает посуду, пока та не выскальзывает из пальцев и не разбивается на полу; заново трет белье, пока оно не распадается на куски под ее щеткой; драит паркет, пока на нем не остаются рытвины; придает блеска стеклам, заливая их растительным маслом; так ревностно подтирает ребятишек, что те повторно гадят в трусы; по семь раз переваривает суп; перештопывает одежду, пока та не становится вдвое толще и вдесятеро темнее; моет, скоблит, скребет и завивает хозяйку, пока та не превращается в горшок с требухой. Потом эта мегера переделывает нескончаемую работу криворукой прислуги, устраняет ущерб, та его опять наносит, а хозяйка устраняет его заново, до тех пор, пока устранить его становится уже невозможно.
Посреди сада мало-помалу вырастает гора мусора из домашних предметов, которыми больше нельзя пользоваться. А изнуренная, побежденная мегера в свой черед расстается с жизнью. Остается лишь зашвырнуть ее покрытый рубищем, озлобленный труп на груду отбросов.
Обычно на все это уходило не больше недели. Криворукая прислуга наконец возвращалась к нам в укрытие, получала свое содержание, обнимала нас и отправлялась прислуживать в другое Место. А мы недоверчиво, взволнованно, проворно и робко возвращались домой.
КОЛЕСАРЬ
Мы были домоседами и не любили выходить из дома: лишь немногим жителям моей деревни хватало смелости покинуть родину.
Но порой один из нас испытывал подобное желание и целыми месяцами, даже годами рассказывал друзьям и окружающим о своем замысле. Гнетущая перспектива: он должен был заплатить колесарю.
На самом деле, никто не хотел уезжать: говорившие об этом просто впадали в уныние и надеялись, что в конце концов им помогут. Таков был обычай. Мы устраивали складчину, выслушивали грустные речи горемыки и в страхе принимались ждать.
Наконец, как-то вечером он заявлял, что завтра на рассвете уезжает и что нужно запрячь повозку. Все молча соглашались. Пора было известить колесаря и обсудить цену.
На рассвете повозку оставляли на выезде из деревни. Тот, кто собирался уехать, неторопливо приходил холодным и хмурым утром, забросив пожитки на плечо, и никто его провожал. Он грузно садился на повозку, сжимал в руке поводья, тоскливо оглядывался и вполголоса понукал лошадь.
Тотчас из-за дерева выскакивал колесарь - борода торчком, глаза бешено сверкают, изо рта вылетает брань - и вонзал в колесо огромный стальной прут. Возница для вида протестовал, а колесарь бранился пуще прежнего, глаза у него дьявольски разгорались, а из бороды сыпались искры. Тогда водитель начинал рыдать от тайной радости: он был спасен. Он потихоньку возвращался в деревню, и все жители выходили ему навстречу. То был волнующий момент. Я присутствовал при этом лишь раз, когда был маленьким. С тех пор люди уезжают навсегда, по очереди и в одиночку, а никакого колесаря больше нет.
ОКОЛОТОК
СТРОЙКА
Грузовики. Машины. Строят дома. Эвакуируют раненых. Наступает тишина. И ночь.
У некоторых рабочих был понос, они сидели в углу на корточках.
Дети играли. Дни проходили. Высились кучи песка, похожие на гигантские муравейники. Для раствора, для детей. Ясли построили, но не закончили. Не было пола - дети провалятся, ни подвала, ни почвы, ни земли: дети попадут в ад.
Убирали объявления, где говорилось о строительстве, новых домах. Их не сжигали, а складывали на тачку и отвозили в лачугу, со всех сторон покрытую гофрированным железом. На крыше лежал снег. Под жаровней снег таял, вода вымывала канавки, уносила мелкий гравий, что скапливался поодаль - на краю тротуара, у остановки такси.
Мы привыкали. Подходили к домам. Проводили по ним руками, ногтями, возможно, оставляли следы крови. Белесые и землистые. Эта кровь разъедала двери, стекло, искусственную древесину, пластмассу, сталь, мы входили, выходили, трогали. Оставляли пятна пота.
В полдень женщины кричали, дети возвращались из школы. Потом женщины кричали, дети уходили. Потом женщины кричали. Они шли в парикмахерскую и красили волосы. Им сушили головы. Они читали журналы, изучали фотографии голов. Напротив парикмахерской - вся улица как на ладони. Снег. Прохожие и клиентки смотрели друг на друга сквозь витрину и отводили взгляды. Все возвращались домой, темнело. Дети возвращались. Женщины кричали, тарелки звенели, продукты готовились.
На улице было тихо. Проезжали машины. Дети. Газеты были распроданы. Никого не осталось.
Переставляли стулья, накрывали на стол, тарелки звенели на столах, горел газ, горело электричество.
Дерево, металл, ткань были искусственными. Пожар в головах, падавших на подушки, белые или в крупный веселенький цветочек, с серой выемкой по центру. Точно краска газет, пот на ладонях, овощи, одежда на спинках лакированных пластиковых стульев.
Шел дождь. Шторы были опущены. Огни не светились, кроме поездов на горизонте: вокзал совсем близко, под боком - мелькали окна. Время для совокупления, серая фигура, живот, веселенькая подушка. Сигареты возле кровати гаснут, из-за толчков в вагонах падает пепел, он припудривает серую одежду, руки, ляжки, простыни. В тишине.
Разгружали еще один грузовик. Блестящие длинные черные трубы складывали, будто бревна, в грязь - красную или оранжевую, цвета навоза, крови. Сверху, на весу, клали трубы поменьше, иногда коленчатые. Сверху усаживались смуглые хмыри с заостренными носами, открывали котелки, ели на трубах, ссали за ними. Новая стройка.
Летними ночами на улице смеялись. Юные голоса с нежными, мяукающими связками, и другие - хриплые, вязкие, раскатистые: они смешивались, будто вылетали из одной глотки. Откликались третьи - резкие, высокие, пронзительные крики женщин, немытых девчонок. Они удалялись, исчезали, словно устав смеяться - грудь надрывалась от хохота, скрывались куда-то за топкие улицы, блестевшие в свете больших фонарей, или окон, или вон той новой стройки, где был темный, оранжевый, мрачный котлован глубиной метров двадцать.
Потом уже больше не смеялись. Ждали рассвета.
Светало. Дети кричали. Другие плакали. Третьи смеялись. Это был тот же крик. Дети есть дети.
Их было слышно.
А женщины кричали. Неплачущие, несмеющиеся, материнские голоса. Суровые, резкие, громкие, эти женщины в пальто, черных, темно-синих, коричневых, словно анус, морщинистые голоса, в морщинах - ресницы, благопристойные мрачные черты подчеркивают коричневые, словно анус, глаза, дряблые отверстия, откуда исходят звуки, взгляды, жидкости.
Трубы закапывали. В земле рыли траншеи: топкая, оранжевая земля истекала влагой, блестела грудками на краю траншеи. По трубам поступал газ или вода - мужчины разговаривали, женщины становились вялыми, высохшими, дети бегали.
Повсюду тишина, никаких звуков: мотоциклы, поезда, самолеты, отбойные молотки, велосипеды, матери, двери, колымаги - больше ничего не слышно.
