Свен Лагер - Фосфор
Но «законсервировалась» именно моя сестра. Когда смотришь на нее, такую высокую и худую, с таким серьезным взглядом, сразу думаешь, что бедная девушка, должно быть, выросла в крестьянской семье с парализованной матерью и вечно пьяным в стельку отцом. Вся работа была на ней, в семье из десяти ртов, и все бы умерли от голода и жажды, не будь этой старшей сестры — первое, что приходит в голову, когда на нее смотришь. Потому что выглядит она именно как старшая сестра, не знавшая в жизни никакой радости, а лишь одну ответственность.
Только вот наша мать никогда не была парализована, а отец ни разу не напивался, и я был единственным братом. Да и крестьянский двор я что-то не припомню. Наши родители по-прежнему члены СПГ [3], смотрят на мир глазами СПГ и разочарованы в детях, от которых ожидали чуть больше юношеского бунтарства. Ведь их бессовестную терпимость нужно постоянно подкармливать. Это, наверное, их добило. Особенно поведение старшей сестры. Они же, наверное, с ума сходили, пока растили эту опрятную старшую сестру, которая вечно делала все, чего пожелал бы от своей дочери-наркоманки заведующий сберкассой.
В том участке мозга, где у других звучит лишь сытый гул, который то возникает, то стихает, у этой — контрольный сигнал. Постоянный контрольный сигнал. Чистейший из всех самых чистых контрольных сигналов, неизменно находивший свой прямой и чистый лазерный путь.
В последний раз я сказал ей: «Почитала бы Хорнби или еще что». Но с тех пор я понял, что мой совет сгинул в ее внутреннем мусоропроводе, хотя речь шла лишь о безобидном Нике Хорнби. Ей никогда нельзя сказать прямо, сделай то или сделай это… Если я от чего-то в восторге и хочу, чтобы она его разделила, то оно моментально оказывается в ее черном списке. Кроме того, у Хорнби речь идет о девчонках и музыке. И даже о футболе. Тут уж она точно почувствует себя не в своей тарелке, вновь подтвердится все то, что она обо мне думает. Что я рассказываю ей всякие нелепости. О музыке, футболе, девчонках, и все лишь потому, что хочу ее позлить.
— Почитай Джейн Боулс, — говорю я на сей раз.
Продается за две марки в букинистическом. «Две очень серьезные дамы» — гласит исковерканное немецкое название. Сам я ее лишь пролистал, и она мне не понравилась. Я сразу вижу, когда не в силах прочесть книгу до конца. Вся жизнь, и вообще все в этой книге довольно сложно. И больно гротескно. Но встречаются и забавные персонажи. А еще напоминает Стэйнбека. Не первого сорта, конечно, но для моей сестры подойдет. А кроме того, в самом конце есть милейшая фотография Джейн Боулс, где она похожа на дервиша с кривым ртом.
— Я тебе ее принес, — говорю я. — Одна подруга посоветовала.
Это я солгал. Естественно, я не скажу ей, что мне самому книга не понравилась, что там один треп, но читать ее можно, иначе она сочтет меня ненормальным, потому что я приношу ей вещь, которая мне не понравилась. Вот я и говорю ей, что Боулс после этой книги прославилась, и что ее муж — автор романа «Небо над пустыней», по которому даже сняли фильм. В общем и целом то же, что написано в аннотации. И кладу книгу на стеклянный столик: найдет как-нибудь, когда будет делать уборку, думаю я про себя.
Но она лишь говорит:
— Уже читала.
— Да нет, — возражаю я. — Наверняка не читала.
К чему, собственно, весь этот цирк? Лишь для того, чтобы однажды услышать: «Надо же, как интересно, спасибо. Сегодня вечером и почитаю». Но из кухни я слышу лишь: «Уже читала». Ну как эта корова могла ее читать?! Посмотрела по телевизору «Небо над пустыней» и решила, что жена автора книги, по которой его сняли, наверняка тоже хорошая писательница? А может быть, однажды один из ее сухарей-друзей уже посоветовал ее прочесть, сказав, что Боулс после этой книги прославилась, так и пошло: муж, книга, потом о фильме… Было бы ужасно, если бы кто-то уже сказал ей все то же, что я сейчас.
То, что говорят сухари, она всегда находит классным. А еще разговаривает с ними нормально. Все, что они ей рассказывают, неизменно признается очень оригинальным, и обычно она отвечает им: «Ах спасибо, сегодня же вечером почитаю».
— Ну и о чем же там речь? — спрашиваю я Манэлу, свою сестру. — Скажи же, о чем так речь! — и уже говорю чуть громче, не только потому, что она снова гремит на кухне чашками, думая, вот сейчас я сделаю мальчику хорошую чашечку чая, и достану еще молока и сахара, а он опять не захочет его пить.
Ее зовут Мануэла. Замшелым друзьям разрешается называть сестрицу Элой. Я же называю ее только Манэла. Мне это напоминает имя какого-нибудь парня из Иностранного Легиона, который никак не избавится от своего триппера: Манэла — задница пустыни. Это приносит удовлетворение, сам не знаю почему. На самом-то деле аналогия притянута за уши.
— Так о чем же там речь, Манэла? — спрашиваю я.
Не срабатывает. Я вошел в красный сектор. Истощенный яростью, я повторяю вопрос, но она меня игнорирует, поэтому я просто оставляю книгу на столике и ухожу. Зла не хватает. Не хочу поднимать шум. И уж тем более на нее кричать. Я давно оставил все попытки кричать на глухую стену. Нет, я хочу ее одолеть! В раз, щелкнув пальцами. А когда она будет валяться на полу, я подарю ей жизнь, ее паршивую, маленькую жизнь. И тогда пусть делает, чего душа пожелает. Пусть целыми днями заваривает чай или читает Джейн Боулс.
Сдохни же, пизда, думаю я. Нет! Опять ошибка! Всегда со мной так, когда я оказываюсь в красном секторе. И откуда взялась эта пизда? Нет человека более далекого оттого, чтобы являться отдельно взятым половым органом, чем моя сестра. Вечно та же проблема с ругательствами. Никто не скажет тебе: «Ах ты, ходячая болезнь крови», или: «Ах ты, нарыв на морде взбесившегося пса». Возможно, так говорят арабы, но у нас так никто не выражается. И уж тем более если находится в красном секторе — ни я, ни кто-либо другой. И с губ слетают лишь глупые, грязные словечки.
Во дворе слышу сверху ее голос. Она стоит у окна и обрушивает мне на голову свой крик:
— Эй, ты забыл свой плейер.
Черт, а ведь он мне нужен, думаю я. Опять подниматься на четвертый этаж. Плейер сейчас, увы, важнее поспешного ухода. В нем новая пленка от Микро. И весьма приличная.
У Микро, как у аутиста, математический инстинкт, но только для кассет девяностых, для звука, ритма, как все уравновешенно, и в конце ничего не отрезано, и настроение, на обеих сторонах кассеты движется как бы по правильной параболе. Это высшая математика. Я видел подобное на картинках мозга по телевизору, там красным обозначены математические клетки у музыкантов, когда они играют Баха или Стравинского. Наверное, и в теперешней музыке это так, думается мне. Она ведь тоже музыка для головы. А ведь такую Микро больше не записывает. Поэтому нужно немедленно забрать плейер, хотя бы ради того, чтобы потом весь день не ходить в поганом настроении из-за сестры.
Плейер в ее руке. Спасибо. Пока. Дверь закрывается. Бессмысленно. С музыкой у Манэлы вообще туговато. Ей бы в жизни не пришло в голову послушать мою кассету. Да и я не могу сказать ей, что данная вещь, ее звучание, ее мелодия будоражат меня, наполняют счастьем, и что на такое можно подсесть, что этот саунд говорит с тобой и приносит вроде надежду. Надежда есть во всякой музыке. Повтор и снова кнопка «Повтор». И никакой кнопки «Стоп». Надежда на счастливое повторение.
Когда-то я думал, что хоть музыка поможет мне до нее достучаться, потому что музыка просто проникает в уши, а оттуда в мозг, и думать не требуется. Отличные вещи ей приносил. Ларри Херд, «Стереолэб», «Мун Дог», а еще пластинку с ударными ритмами Генданга Каро с Суматры. Всего понемногу. Я ставил эти пластинки, а тогда она либо шла к телефону и висела на нем до скончания века, либо задавала идиотские вопросы, чем я сейчас зарабатываю, и так далее. Девочка, думал я, заткнись ты наконец. Каждый раз одно и то же, Манэла. Помолчи же хоть немного.
А потом Манэла ушла на кухню, — вечно она должна возиться на кухне, — и я могу в одиночку слушать ее вертушку. Что, впрочем, не так уж плохо, поскольку вертушка у нее хорошая. Как и у всех, кто ни черта не смыслит в музыке. Хороший звук. Но хотел я не этого. Не в этой гостиной и не с той злостью, которая накатывала на меня всякий раз.
Поэтому я и прекратил свои попытки советовать ей какую-либо музыку или книгу. Мир лежит у твоих ног. Нагнись же, ты, тупая протоплазма, мешок безглазый, тихо бормочу я. Должно быть, это какой-то гормон, нервоблокатор. А может, просто обычное окостенение, которое наступает у большинства людей после тридцати, которые хотят двигаться все дальше, как в жизни и полагается, как должен хотеть любой нормальный человек, и вдруг останавливаешься. Стоп.
Словно бензобак опустел. И с этого момента они лишь повторяют то, что делали перед тем, как остановились. Слушают свои старые пластинки, перечитывают свои старые книги или же читают новые, в которых написано все то же самое, что и в старых. Или покупают себе компакт-диски, на которых точно та же музыка, что на их старых пластинках, или только хиты, которые они помнят, а может, новые вещи, слушая которые, вспоминаешь старые. Манэла с удовольствием слушает Генделя и Пола Маккартни. Недавно даже включила одну песню Салли Олдфилд, а затем на полном серьезе спросила, слышал ли я ее.
