Леонид Гартунг - Зори не гаснут
— Кто живет здесь? — спрашиваю спутницу.
— Колдунья.
— Нет, серьезно.
— Знахарка, Авдотья Окоемова. От всех болезней лечит.
— И вы верите ей?
— Я-то не верю, а мама, пожалуй, верит. У нее нога сильно болит.
— А что у нее с ногой?
— На грабли напоролась.
— А как ваша фамилия?
— Невьянова.
Едем улицей. Колеса телеги мягко вжимаются в грязь. Блеснул красный глазок папиросы. Из темноты кто-то окликает:
— Надюша, ты?
Девушка останавливает лошадь, спрыгивает с телеги, отдает мне вожжи.
— Обождите, я сейчас.
Она скрывается в темноте. Доносится мужской голос:
— Придешь?..
— Ну, конечно.
— Душа изболелась, — гудит просительно мужской голос.
— Тише, ты.
— Надь!
Неуловимый шепот и затем опять явственно:
— Старый?
— Да нет, совсем молоденький.
На секунду тишина. «Целуются», — думаю я.
Девушка возвращается к телеге, поправляет волосы.
— Поедемте.
Останавливаемся у большого дома с шатровой крышей. На воротах белеет вывеска: «Врачебный пункт». Надя громко стучит в калитку кнутом.
— Тетя Ариша!
Далеко во дворе хлопает калитка. Появляется пожилая женщина в пальто внакидку, в галошах.
Я иду вслед за ней. Поднимаемся на какое-то крыльцо.
— Как звать вас? — спрашивает Ариша, отмыкая большой винтовой замок. Я называю себя.
Входим. Щелкает выключатель. Вспыхивает электрическая лампа в матовом абажуре. Из прихожей две двери: одна в кухню, другая в комнату.
Комната, в которой мне предстоит жить, почти квадратная, с большими окнами. Она пахнет известью и краской. Против двери письменный стол и белый табурет. Справа от стола — этажерка. У стены никелированная кровать, подле нее тумбочка. Между окон большой мягкий диван с высокой спинкой.
Ариша задергивает занавески на окнах.
— Располагайтесь, — говорит она. — Сейчас я чай согрею.
— Нет, чаю мне не надо.
— А то мне недолго, — еще раз предлагает Ариша.
Невысокого роста, худая, она выглядит нескладно. Мускулистые руки ее с мозолистыми, загрубевшими в работе пальцами загорелые, почти шоколадные. Лицо старое, увядшее. Красивы одни глаза: темные, глубокие с неизгладимой печалью много испытавшего человека.
Она уходит. Я раздеваюсь, ложусь в постель, задремываю. Сейчас же появляется Вера. Она присаживается рядом, спрашивает:
— Ну, как тебе без меня?
— Плохо, Вера.
И вдруг оказывается, мы не в комнате, а в Малиновом логу. Настил моста разобран. Вера на другом берегу речки. Она тянет ко мне руки.
— Не ходи! — кричу я.
Она прыгает на кочку, падает, начинает погружаться в воду. Я ищу палку, чтобы протянуть ей. Нахожу, оборачиваюсь, Веры нет.
ОЗЕРКИ
Вижу их с высокого крыльца медпункта. Бревенчатые избы, тесовые серые крыши, над крышами ранние сизые дымки. Невдалеке, как осенний пожухлый репей, чернеет старая деревянная церковка. Окна ее заколочены досками, вместо креста острый шпиль, а выше голубеет, как будто только что покрашенное лазурью и необсохшее, без единой тучки небо.
С трех сторон село крепко обнимает тайга. В ее глубине синий ночной мрак, но между острых вершин пихт пробиваются, брызжут огненные капли подымающегося солнца.
С четвертой стороны низина. В ней клубится и течет непроглядный тяжелый туман. Там, должно быть, река. За ней чистый горизонт, спокойные дали, чуть тронутые голубизной.
Здесь мне жить. Теперь я здешний, не саратовский уже, а озерский. Что ж, именно этого я и искал для себя: темная тайга, бревенчатые избы. Теперь держись, Виктор Вересов, начинается твоя собственная жизнь. Она спросит, из чего ты скроен и крепко ли ты сшит. Не гнилыми ли нитками? Все правильно, все идет как надо, и все-таки немного грустно.
На широком дворе врачебного пункта — амбулатория с квартирой врача, еще два дома и маленькая избенка в два окна. Она выглядывает из-за стволов берез. Над ее обомшелой крышей высоко в ветвях виднеется долбленый скворечник.
Из дверей избенки появляется Ариша в белом халате и марлевой косынке. Она приветливо здоровается и ведет знакомить с моими владениями.
Один из флигелей — родильное отделение, сейчас пустующее, но чисто прибранное, другой — маленькая больничка. В трех ее комнатах едва могли бы расположиться две палаты и кухня. Половицы западают под ногами, словно клавиши аккордеона, потолочные балки угрожающе провисают, из-под плинтусов белой слезящейся пеной выпирает грибок. Пахнет плесенью, гниющим деревом и холодной печью.
— Конец приходит нашей больнице, — вздыхает Ариша.
По полу серой пушинкой скользит мышь и прячется в щель между половицами. Ариша топает ногой.
— Ишь, обнаглели!
Больничка произвела на меня тягостное впечатление, но амбулатория понравилась. Застекленная дверь открылась мягко, без скрипа. Недавно покрашенные полы, рамы окон, подоконники и табуреты, шкафы с лекарствами и инструментами, никелированные стерилизаторы и даже проволочные крючки вешалки — все начищено, вымыто и блестит.
Ариша протягивает мне ключи. Открываю шкаф, осматриваю инструменты. В это время в окне мелькают грива лошади и дуга.
— Больного привезли, — говорит Ариша, снимая с вешалки и подавая мне халат.
Чувствую себя, как на экзамене, когда, стараясь казаться невозмутимым, протягиваешь руку к экзаменационному билету.
Через порог шагает парень в промасленной гимнастерке. Одну руку, посиневшую от притока крови и неестественно согнутую, он осторожно поддерживает здоровой рукой. Вслед за ним входит мужчина. Окинув кабинет взглядом, говорит неповоротливым басом:
— Врача нам надо.
Иду ему навстречу, застегиваю халат.
— Что случилось? Перелом?
— Похоже на то, — соглашается он, снимая фуражку.
На смуглом лбу парня тесно выступили капли пота, в суженных зрачках просвечивают страх и боль.
— Напугался он очень.
— И вовсе не напугался, — резко, почти грубо, возражает парень.
Усаживаю пострадавшего на стул. Волнение мое улеглось. Разрезаю ножницами рукав его рубахи, обнажаю поврежденную руку.
— Трактористом работаете?
Парень утвердительно кивает головой, с тревогой следя за моими движениями.
— Второй раз ключом бьет, — поясняет его спутник. — Тот раз как-то сошло, а сейчас вон что…
Сломаны локтевая и лучевая кости. Ставлю их в правильное положение, накладываю лубки, бинтую. Пострадавший измучен болью, до скрипа сжал зубы, но молчит. Рослый, складный, с малахитово-зелеными дерзкими глазами на сухом загорелом лице, он красив резкой, мужественной красотой.
Заполняю карточку. Мужчина диктует:
— Окоемов Андрей Александрович. Рождения тридцать четвертого года.
«У колдуньи такая же фамилия», — вспоминаю я.
— Вы тоже тракторист? — спрашиваю я мужчину.
— Бригадиром работаю. Невьянов я.
— Наде Невьяновой не родня?
Лицо его светлеет.
— Как же, отцом родным прихожусь.
— И часто в вашей бригаде бывают такие случаи?
— Так ведь, если на раннее зажигание ставить… — начинает объяснять Невьянов. Я останавливаю его:
— Об этом потом, а сейчас отправляйте Андрея в больницу, к хирургу.
Они уходят, оставив в кабинете запах керосина и смазочных масел. Ариша открывает окно на улицу. В комнату проникают лучи солнца, ложатся широкой полосой на стол. В палисадник на ветку черемухи прилетел воробей и принялся чистить перья. Проходит пастух, вызывая коров громкими, похожими на выстрелы, ударами бича. Откуда-то доносятся бодрые команды утренней зарядки: «И раз, и два, и раз, и два». Я счастлив от этих светлых лучей, ворвавшихся в комнату, от прохладного утреннего воздуха и особенно оттого, что началась моя самостоятельная трудовая жизнь.
Завтракаю у Ариши в ее маленькой, точно игрушечной избушке. Здесь чисто, уютно и пахнет полынным веником. Узкая железная кровать, столик, придвинутый к подоконнику, сундучок, окованный медными полосами, на стене полка с посудой — все выглядит удобным и нужным, как пух и перья в гнезде птицы.
— Вы меня Ариной Федоровной не зовите, — предлагает Ариша. — Не личит мне это. Зовите Аришей.
— Тогда и вы меня зовите по имени.
— По имени звать не буду, а вот выкать — мне неловко. Не понимаю я этого выканья.
Говорит она мало, но по ее быстрым движениям, помолодевшему выражению глаз замечаю, что ей доставляет удовольствие заботиться обо мне.
Неторопливо и сдержанно, даже как будто с опасением вызвать жалость, рассказывает мне Ариша, что был у нее муж — здешний избач, что в тридцатом году его убили кулаки, а она так и осталась век свой доживать бобылкой.
Неожиданно усмехнулась недоброй улыбкой.
— Запугать нас думали. Тех, кто за колхозы агитировал. Вам-то молодым, это только по книгам известно.
