Чезаре Павезе - Прекрасное лето
Не поднимая головы, Амелия сказала ей:
– Чао, Джиния.
Этого было достаточно, чтобы обрадовать и успокоить ее. За минуту до того она заметила, что у Амелии красные полосы на лодыжках, и подумала, оказались ли бы и у нее, если бы ей пришлось раздеться, такие же следы от туфель. «У меня кожа лучше, моложе», – сказала она про себя. Потом спросила:
– Он тебя никогда не писал красками? Ей ответил Бородач:
– Краски не штудируют. Они сами вливаются в окно вместо с солнцем. Здесь нет красок.
– Оно и понятно, – сказала Амелия, – вы слишком скупы. Краски дорого стоят.
– Замолчи, пожалуйста, – крикнул художник, – что ты в этом понимаешь! Ты даже не знаешь, что такое колорит – кроме вот этого дела ты вообще ничего не знаешь. Эта беленькая поумнее тебя.
Амелия только пожала плечами.
Потом откуда-то из-за крыш донесся гудок. Джиния начала прохаживаться по комнате и у окна нашла свои портреты, но не решилась попросить их. Перелистывая наброски, она опять увидела зарисовки с Амелии и стала потихоньку сравнивать их, спрашивая себя, неужели это Амелия принимала такие позы, точно на гимнастике. Возможно ли, что такой старик, как Бородач, еще развлекался тем, что рисовал девушек и изучал, как они сложены? Он, видно, чокнутый, думала она.
Они вышли из мастерской после полудня, и было приятно снова оказаться среди людей и идти по улице одетыми и любоваться яркими красками, которые, хоть и непонятно как, действительно исходили от солнца, раз ночью их не было. У Амелии тоже успокоились нервы, и она угостила Джинию аперитивом, а о художниках больше не было разговору.
Джиния долго раздумывала обо всем этом в тот день, лежа па своей тахте, да и в последующие дни тоже. В темноте она мысленно видела перед собой смуглый живот Амелии и ее равнодушное лицо и свисающие груди. Разве не интереснее рисовать одетую женщину? Если художники хотят, чтобы им позировали голыми, значит, у них другое на уме. Почему они не рисуют мужчин? Даже Амелия, когда так срамилась, становилась совсем другой. Джиния готова была расплакаться.
Но Амелии она ничего не говорила и только радовалась тому, что теперь та зарабатывает и охотнее ходит с ней в кино. Потом Амелия купила себе чулки и сделала прическу, и для Джинии опять стало большим удовольствием гулять с ней, потому что Амелия производила впечатление и многие оборачивались на них. Так прошло лето, и однажды вечером Амелия сказала:
– Твой Бородач уезжает в деревню на этюды и на виноград. Ну и хорошо, а то он начал мне действовать на нервы.
Как раз в этот вечер Амелия явилась с новой сумочкой, и Джиния спросила:
– Это он подарил тебе на прощание?
– Кто, этот жмот? – сказала Амелия. – Не смеши меня. Он норовил ничего не заплатить, вот и хотел, чтобы опять пришла ты.
Тут они поругались, потому что Амелия скрыла от нее это, и такого наговорили друг другу, что разошлись обиженные.
«Она нашла любовника, который делает ей подарки», – подумала Джиния, возвращаясь домой одна, и решила, что помирится с Амелией, только если та сама попросит ее.
Без особого желания, просто чтобы не скучать, Джиния попыталась восстановить отношения со старыми подругами. В конце концов, будущим летом ей исполнялось семнадцать лет, и ей уже казалось, что она такая же опытная, как Амелия. Особенно теперь, когда она не виделась с ней. В эти уже свежие вечера она пыталась перед Розой разыгрывать из себя Амелию. Смеялась ей в лицо и водила ее гулять, болтая о всякой всячине. Снова заговорила с ней о Пино. Но повести ее танцевать на холм она не решалась.
У Амелии наверняка кто-то был, и никто из старой компании ее больше не видел. «Пока у женщины есть что надеть, опа производит хорошее впечатление, – думала Джиния. – Надо только, чтобы тебя не увидели голой». Но о таких вещах нельзя было говорить ни с Розой или Кларой, ни с их братьями, которые сразу подумали бы худое и полезли бы к пей, а Джиния этого не хотела, потому что уже поняла, что на свете есть мужчины получше Феруччо или Пино. В те вечера, которые она проводила с ними, они танцевали и шутили – и разговаривали тоже, – но Джиния знала, что все это так, пустяки, вроде того безобидного ребяческого веселья, какое бывало по воскресеньям, когда они катались на лодке, пьянея от солнца и песен, и когда достаточно было кому-нибудь из парней обернуть бедра полотенцем, изображая из себя женщину, чтобы все покатились со смеху. Но теперь в воскресенье и по вечерам Джиния скучала, потому что без Амелии она не знала, чем себя занять, и шла, куда ее вели. И только в ателье она подчас забавлялась, когда хозяйка звала ее подкалывать платье на заказчице. Просто умора, какие истории рассказывала иной раз какая-нибудь ненормальная клиентка, но еще забавнее было, когда хозяйка притворялась, что верит ей, и поддакивала самым серьезным тоном, а в зеркалах отражалась ее насмешливая улыбка. Как-то раз заявилась одна блондинка, которую, по ее словам, ждала у подъезда собственная машина, но если бы это было так, думала Джиния, она поехала бы в ателье пошикарнее. Заказчица была молодая и высокая. И бесстыдная. Но красивая, как показалось Джинии, красивая и стройная, на нее было приятно смотреть, даже когда она оставалась в одних штанишках и бюстгальтере. Если бы эта позировала, то уж действительно вышла бы красивая картина, а может быть, она и вправду была натурщицей, потому что, прохаживаясь перед зеркалами, держалась так же, как Амелия. Через несколько дней Джинии попался на глаза ее счет, но там стояла только фамилия, и больше она ничего о ней не узнала. Для нее блондинка так и осталась натурщицей.
Как-то вечером товарищ Северино, который принес им лампу, пригласил Джинию к себе в магазин, и на следующий день она зашла к нему. Этот Массимо был холостой парень, как и Северино, и Джиния не стеснялась его потому, что он всегда носил комбинезон, и потому, что какой-нибудь год назад он еще брал ее за уши и спрашивал, не показать ли ей Рим. Но теперь он облизывался, поглядывая на нее. Джиния зашла к нему потому, что из этого магазина был виден подъезд дома, где жила Амелия, но Массимо, конечно, не мог догадаться, почему она задержалась у него, болтая и смеясь, и почему на следующий день пришла опять.
Они рассматривали красные и голубые лампы, и Джииия болтала и дурачилась. Сквозь витрину было видно проходящих мимо людей, и она спросила Массимо, правда ли, что Амелия ходит в белом платье.
– Откуда я знаю? – сказал он. – Вас, девушек, много. Спроси у Северино.
– Почему же у Северино?
– Северино нравятся такие кобылы, – сказал Массимо. – Это ведь та, которая ходит без чулок?
– Он сам тебе это сказал? – спросила Джиния.
– Ты его сестра и не знаешь? – со смехом сказал Массимо. – Спроси у Амелии. Ведь раньше она чуть не каждый день бывала у тебя, разве не так?
Это ни разу не приходило Джинии в голову. Мысль о том, что Северино понравилась Амелия, что он ей это сказал, а она ответила, что и он ей нравится, и что, может быть, они видятся, испортила ей настроение на весь день. Если все это было верно, то дружба Амелии оказывалась одним притворством. «Я просто ребенок», – думала Джиния, чуть не плача от злости, и, чтобы утешить себя, вспоминала, какое отталкивающее впечатление произвела на нее голая Амелия. «Но верно ли это?» – думала она. Джиния не могла себе представить, чтобы Северино влюбился в какую-нибудь девушку, и к тому же была уверена, что, если бы он увидел Амелию, когда она позировала, бедняжка разонравилась бы ему.
К вечеру она несколько успокоилась и уже была убеждена, что Массимо сказал это просто так. Ужиная с Северино, она смотрела на его руки и обломанные ногти и думала, что Амелия привыкла совсем к другому. Потом она осталась одна и, сумерничая, вспоминала о чудесных августовских вечерах, когда за ней заходила Амелия, как вдруг услышала за дверью ее голос.
V
– Я к тебе, – сказала Амелия. Джиния промолчала.
– Ты все злишься, – сказала Амелия. – Брось. А твой брат дома?
– Только что ушел.
На Амелии было все то же платье, но у нее была красивая прическа и коралловая нитка в волосах. Она села на тахту и сразу спросила Джинию, не хочет ли та пройтись. Голос у нее был прежний, но тише и чуточку хриплый, словно простуженный.
– Кто тебе нужен, я или Северино? – сказала Джиния.
– Вот человек. Брось ты. Пойдем со мной, я хочу только немножко рассеяться.
Тогда Джиния надела другие чулки, и они сбежали по лестнице, и Джиния рассказала Амелии обо всем, что произошло за месяц.
– А ты что делала? – спрашивала она.
– Что же мне было делать? – говорила Амелия, опять начиная смеяться. – Ничего я не делала. Сегодня я сказала себе: пойду-ка узнаю, думает ли еще Джиния о Бородаче.
Ничего больше от нее нельзя было добиться, но Джиния была рада видеть ее.
– Пойдем выпьем по рюмочке? – сказала она.
Когда они пили, Амелия спросила, почему она ни разу не пришла к ней.
