Георги Господинов - Естественный роман
— В мягкой обложке и на туалетной бумаге.
— А что? Это идея. Хотя в истории будет два раздела. Домашний туалет — нечто в корне отличное от туалета общественного. И я вам скажу, в чем их различие.
— Только можно сначала я доем печенку? А то скоро все потонет в говне.
— Вся грандиознейшая разница в том, что, когда ты входишь в общественный туалет, все — только процедура. Ты закрываешься, расстегиваешь ширинку, облегчаешься, подтягиваешь штаны и исчезаешь. Делаешь все свои дела как можно быстрее.
— Такие уж сортиры.
— Допустим. Но все равно это процедура. А в свой собственный домашний туалет ты можешь заглянуть в любое время и без всякой нужды. Ты можешь просиживать там часами, читать книгу или листать комиксы. Можешь просто размышлять, подперев голову руками. Ни в какой другой комнате человек не остается настолько наедине с собой. Это, послушай и постарайся запомнить, — самая важная комната. Самая важная комната.
— Значит, в городскую уборную ты входишь процедурно, а в домашнюю — ритуально.
— Что-то в этом роде. И это личные ритуалы, ритуалы перед самим собой. Не перед кем-то другим. Потому что тут никто тебя не видит. И даже сам Господь вряд ли заглядывает в туалет.
— Вот я и говорю, мрачное место сортир. Один мой дед повесился за домом в нужнике. Вытащил ремень из брюк и зацепил его за поперечную балку под черепицей. Спустил ноги в дырку, чтобы повиснуть. А брюки-то его сползли до щиколоток, не держались на нем без ремня.
— А я в детстве, когда ходил в сельский кинотеатр, никак не мог для себя уяснить, почему в фильмах никто не ходит в туалет. Смотришь — индейцы, ковбои, целые римские легионы, — и никогда ведь не показывают, как кто-нибудь из них срет или ссыт. Я же после двух часов в кино бежал сломя голову в сортир, а те пацаны из фильмов за всю жизнь — ни разу. Вот, подумал я, настоящие мужчины, типа, не отклячивают теплые задницы, и тогда я решил попробовать, сколько смогу выдержать, если не буду ходить хотя бы по большой нужде. Терпел три дня. Меня скрючивало от боли в животе, я ходил согнувшись пополам, родичи испугались, хотели даже вести меня к врачу. На третий день вечером я не выдержал. Заперся в туалете, и меня прорвало. Было такое ощущение, что я как шарик, который развязали, — он сжимается, шипит, извивается, и в конце концов от него не остается ничего. Тогда я впервые усомнился в кино. Что-то в нем было не так, что-то… как сказать… нечисто.
— И все потому, что ты смотрел тупые фильмы. Я тебе скажу одно: можно понять, стоящий ли это фильм, только по тому, заглядывает ли камера в сортир или нет. Вот смотри — в «Криминальном чтиве», когда Брюс Уиллис возвращается за часами и решает поджарить два кусочка хлеба в тостере, а Траволта сидит в сортире. Тостер щелкает, Брюс вздрагивает, стреляет и убивает напарника. Значит, тостер нажимает на спуск, и кухня простреливает жопу сортиру. Видал, как все ловко переплетено.
— А коп, ну этот стукач в «Бешеных псах», как его там, мистер Оранжевый, что ли, тот, который рассказывает историю о наркотиках в сортире во всех подробностях, ну это, для маскировки. Пока он заучивает историю, шеф его напутствует: ты должен помнить только детали. Именно это заставит их тебе поверить. Действие, говорит, происходит в мужском сортире. Ты должен знать о нем все. Есть ли там бумажные полотенца или сушилка для рук, какое лежит мыло. Воняет там или нет. Не обдристал ли какой козел какую-нибудь кабинку… Все-все.
— Ой, ща меня стошнит…
5
…Свадьбы растений
ЛиннейБеременность моей жены была уже заметна. У этой невинно звучащей фразы — двойное дно, если я вам скажу, что… как бы это так выразиться… автором ее беременности был не я. Отцом был другой, а она по-прежнему была моей женой. Беременность сказывалась на ней положительно — она вносила какое-то успокоение в движения, приятно округляла ее острые плечи.
Я провожал ее домой после последнего слушанья о разводе. Что делают люди в таких случаях? Несколько дней назад я снял квартиру поблизости, и Эмма предложила безумную, как мне показалось, идею сфотографироваться вместе в последний раз. Совсем как на свадьбе. Мы зашли в первое попавшееся фотоателье. Фотограф был из тех милых разговорчивых старичков, которые во что бы то ни стало хотят знать, по какому поводу делается фотография. «Семейная?» — как будто от этого зависел выбор диафрагмы. Он слишком долго рассаживал нас, заставил меня ее обнять, потом попросил нас взяться за руки, поворачивал наши лица друг к другу, смотрел в объектив и снова шел к нам. Наконец щелкнул, завалил нас пожеланиями счастливой семейной жизни и множества детей, и правда, по моей жене это явно было заметно, и отпустил нас с миром.
00
— Величайшим событием девяностых останется погружение в самый грязный туалет в Шотландии из фильма «На игле».
— А ты вспомни картины Фасбиндера, Антониони, в каждом из них — по одной важной сцене в сортире. А Кустурица, с той смешной попыткой самоубийства в туалете? По-моему, из фильма «Когда папа был в командировке». Герой повис на бачке и вместо того, чтобы повеситься, спустил воду.
— Не люблю я Кустурицу. Медлительный и назойливый. Балканский козел, сентиментальный к тому же.
— Ладно, забудь про Кустурицу. Вспомни, как Надя Ауэрман позировала Хельмуту Ньютону на унитазе, а Наоми Кэмпбелл заливала в себя пиво, сидя со спущенным бикини в том же самом месте. На обложке своего первого альбома, заметьте. Тут и в унитаз переродиться не откажешься.
— Год назад в Гонконге азиатские владельцы общественных туалетов и эксперты в этой области собрались на симпозиум. Об этом писали в какой-то газете. И знаешь, какие доклады там читали? Что-то типа: «Практические способы элиминирования неприятных запахов» и «Историческое развитие общественных клозетов в провинции Гуан-дун». А самым классным заглавием было «Анализ гражданского удовлетворения в публичных туалетах Республики Корея». Я, кажется, сохранил эту вырезку.
— Один мой друг ездил в Пекин и потом рассказывал о тамошнем сортире в аэропорту. Длинный зал, перегороженный стенками не выше метра, китайцы ведь коротышки, без потолка сверху. Присаживаешься себе в клетушке, торчишь выше пояса, а по обе стороны от тебя вежливые китайчата кивают тебе и улыбаются. Под тобой течет ручеек, в котором, если присмотреться, можно увидеть испражнения всех твоих соседей слева.
— В армии были такие же сортиры. До сих пор, как вспомню о них, у меня начинает щипать в глазах. Нас заставляли посыпать их хлоркой для дезинфекции. Слепнешь враз. За сортиры отвечали деды, и если кто-то из них хотел на ком-то отыграться, то посылал его драить парашу. Говорят, один новобранец, чтобы отомстить, вынес с кухни целый килограмм дрожжей и высыпал его в дырки. И ка-а-ак забродило это месиво, как вздулось и поперло…
— А в Берлине в каком-то сортире была надпись: «Ешьте говно. Миллионы мух не могут ошибаться». По-немецки, естественно.
— Кому-нибудь еще нужен соус?
— Граффити в сортирах — это отдельная глава «Истории…». Почему именно там человек не стесняется писать? Большинство из тех, что пишут, вряд ли испытывают такое желание за пределами туалета. Я уверен, что на бумаге они не написали бы и строчки. Но стена клозета — это особое средство массовой информации. Публикация в нем приносит совсем иное удовлетворение. А может, когда человек остается наедине с собой, включаются какие-то скрытые механизмы, обостряется первичный инстинкт писать, оставлять знаки. Я не удивлюсь, если все наскальные рисунки в пещерах нацарапаны за то время, пока первобытный человек справлял большую нужду.
— Однако будет трудно это доказать, ведь все экскременты неустойчивы и быстро разлагаются.
— И все же неплохо было бы исследовать места около скальных рисунков. Но вернемся к граффити в клозете. Самое что ни на есть изолированное и уединенное место на земле оказывается слишком публичным. В свое время только там можно было прочитать антиправительственные лозунги. Вся смелость общества изливалась именно там, на стены клозета.
— Интимные клозетные революции. То еще мужество, то еще общество. Как раз тогда, когда они готовы обосраться со страху, они садятся и корябают на стенах «долой Т.Ж.»[2] и «коммунисты — на хер». Вот только не надо, не надо мне об этом рассказывать. И такое вот сраное у нас все диссидентство. Единственным общественным местом, в котором эти людишки выражали протест, были общественные туалеты.
— Бурные и несмолкающие аплодисменты…
— В каком-то клозете несколько лет назад было написано: «Не тужься, здесь нет нормы».
— Ну а я что говорю. Клозет был единственным местом, свободным от надзора. Единственной реальной утопией, в которой нет власти, все равны и каждый может делать что вздумается под прикрытием того, что он, мол, делает то, зачем пришел. Чувство абсолютной безнаказанности. Такое чувство можно испытать только в гробу или в туалете. Интересно, что они примерно одного размера. С другой стороны, во всех этих позывах…
