Митч Каллин - ЗА ГРАНЬЮ ДОЗВОЛЕННОГО
Когда он приехал в школу, образы застыли на некоторое время, и он сидел в машине, уже заняв своё место на парковке, не желая выходить наружу, пока не пройдёт эрекция. Он попытался вызвать у себя чувство вины или хотя бы стыд, но это оказалось бесполезно; он не чувствовал себя плохо, как сразу после своего гризвудского оргазма, — на самом деле он чувствовал себя раздражённым, нервным, возбуждённым. Он повторял то, что осознал с тех пор, как стал взрослым: эти миллисекунды, в которые проходил его оргазм, эти интенсивные и скоротечные мгновения были самыми близкими к божественному — хотя минуты после походили на некое унизительное погружение из милости в немилость (всё идёт по кругу: эти постоянные взлёты к самой вершине, которые всегда прерываются падением, словно итог, расплата за достигнутое наслаждение).
Его пальцы суетливо двигались, барабанили по рулевому колесу. На мгновение он попытался вызвать в себе другие образы, что-нибудь ужасное, способное заменить сексуальные сцены перед его глазами: он представил аварию мотоцикла, свидетелем которой он как-то оказался, тело водителя смялось о разбитое вдребезги ветровое стекло; он представил себе фотографии вскрытия Джона Ф. Кеннеди, глаза мёртвого президента широко раскрыты, верх головы — месиво из изорванной плоти и волос; в конце концов он остановился на голоде, на эфиопских детях с раздутыми животами, исхудалыми конечностями, коричневой кожей, искусанной мухами, — это подействовало; он смог вылезти из машины, взобраться по ступенькам, войти в здание.
Потом, на первом уроке, читая вслух «Гамлета», ощутил досаду на своих учеников — дёргающиеся колени, барабанящие пальцы, зевки, вздохи, каракули в тетрадях.
— Знаете ли вы, что Чарлз Дарвин сказал о Шекспире? — спросил он их. — Он сказал: «Я недавно пытался читать Шекспира и нашёл, что это настолько нестерпимо глупо, что меня стошнило».
Цитата вызвала несколько хи-хи и звуки одобрения со стороны ребят. В конце концов он отбросил «Гамлета», предложил ученикам поделиться самыми счастливыми воспоминаниями. У некоторых были интересные истории.
Грэхэм Свини однажды вечером нашёл десять долларов, спрятанные под старым передником: «Это было самое лучшее. Я купил мороженое для своих кузин и для себя — мы все отправились гулять в центр. Как же было здорово!»
Анжела Гроувз танцевала со своей бабушкой в коридорах дома для престарелых: «Там не было музыки, но она напевала какую-то песенку и потом показывала мне, как танцевала, когда была в моём возрасте, — мы кружились медленно, потому что она была старая — это моё самое счастливое воспоминание потому, что бабушка была счастлива, и я плакала оттого, что была счастлива за неё».
Пэт Килрой пожал руку Ринго Стара, когда случайно столкнулся с экс-битлом на почте в Финиксе: «Он выглядел не слишком старым, нервным. Я думаю, после Джона Леннона и всего такого я бы тоже нервничал. Но он был клёвый, правда, не дал мне автограф. Сказал, если он даст мне его, тогда все захотят получить, и он застрянет на весь день. Думаю, он что-то покупал в «Гэпе»[2]. Так что это было забавно — у него оказался фирменный пакет. Его жена и ребята, телохранители, тоже несли пакеты, они развлекались, делали покупки, я думаю, что это была его жена, но точно не знаю. Его голос звучал так, как тогда, когда он пел «Жёлтую подводную лодку».
На гаражной распродаже Тим Энчи заполучил дорогущую бейсбольную карточку Стива Гарви всего за четвертак: «Она была не новая. Я решил: ну и хорошо, что она не новая. Когда я показал её отцу, он был за меня в восторге — знал, что я долгое время мечтал об этой карточке».
Камика Эстес встретила свою лучшую подругу во время распродажи ко Дню благодарения в «Кей-Марте»: «Мы были у одной и той же стойки, она потянулась к тем же трусам, что и я, мы рассмеялись над этим и продолжали болтать и покупать вместе, что нам хотелось. Нам нравились одни и те же вещи, мы были словно сёстры. Она помогла мне, когда у меня было трудное время — так что довольно странно думать, что «Кей-Март» сильно изменил мою жизнь».
Кони Леонг нашла трёх маленьких синешеек в каминной саже, невредимых и голодных: «Мы почистили их полотенцем. Они сидели в руках у моей мамы, она могла держать двоих в одной ладони. Потом мы отвезли их к ветеринару. Теперь, прежде чем разводить огонь, всегда проверяем камин. Я теряюсь от мысли о том, что мы могли бы сжечь каких-нибудь других птичек — и я счастлива, что мы не сожгли этих».
После этого мужчина встал перед своими учениками и мгновение изучал их лица (такие разные выражения, каждое уникально, словно отпечатки пальцев).
— Благодарю вас, — сказал серьёзным тоном, полным признательности. — Благодарю вас за то, что вы поделились этим.
Ему казалось, что жизнь может быть любопытной и богатой, полной неожиданных подарков.
Мужчине снился сын. Мальчик тянулся, чтобы схватить его за руку.
Дэвид, прекрасный принц.
Дэвид, любимый первенец.
Стеснительный ребёнок, замкнутый, с тонкими чертами лица — голубые глаза, бледная кожа, голос как шелест, вопрос:
— Папа, почему эти птицы в небе?
Его Дэвид.
— Откуда берётся дождь?
Сын находил его во сне, бежал рядом с ним, всегда дотягивался, задавал свои вопросы:
— Почему цветы умирают и меняют цвет? Куда деваются цвета?
Мужчина хотел говорить, молить о прощении, но слова причиняли слишком сильную боль. Насколько лучше просто держать мальчишку за руку, как он и делал во сне. Лучше всего прижать его покрепче и ничего не говорить.
— Папа?..
Глаза отца были сосредоточены на сыне, хотя в его взгляде читалось что-то неуверенное, вызывающее печаль.
Этот мальчишка — готовый работать с отцом на заднем дворе, желающий проводить долгие часы в гараже, глядя, как мужчина строит аэропланы из дерева…
— Папа?..
Такое могло разбудить любого соню: мужчина резко сел, его руки тряслись. Он отвернул лицо от Тобиаса к костру, посмотрел в темноту тоннеля.
— Мне жаль, — сказал он себе и мало что мог добавить ещё.
Неожиданно кто-то произнёс его имя, легко произнёс, словно был рядом с чёрным зевом тоннеля.
— Кто ты? — поинтересовался он.
Кто-то двинулся наружу в овраг — неясное очертание рвануло от него в тёмную ночь.
— Дэвид, — прошептал он, хотя знал, что это был не его сын. — Дэвид, — повторил, закрывая глаза и притворяясь, что не слышал своего имени и думает только о временах, когда его мальчик приходит к нему во сне.
Но Дэвид был не единственным, кто находил его посреди ночи. Иногда рядом с ним материализовывалась Джулия с Моникой на руках — она обнимает материнскую шею, обе, словно привидения, безмолвные и неподвижные, глядели на него с парадного крыльца. Не задавали никаких вопросов, не подавали никаких знаков — просто он чувствовал безмолвное осуждение их угрюмых лиц. Тем не менее он ясно их слышал. В этих снах они своим появлением говорили ему о чём-то, говорили всё, о чём он спрашивал себя сам.
— Мне жаль…
Он принимал их гнев, их смущение; принимал на себя их боль и делал её собственным бременем. С ними он мог говорить, может быть, потому, что они молчали.
«Я хотел того, чего я хотел, — думал он, — только не понимал, почему хочу этого. Вы видите, я человек, я испорчен — это не значит, что я не люблю вас больше всего на свете. Я просто эгоистичный, глупый мужчина — мир полон таких, как я. Этот мир был создан мужчинами, которые хотят того, чего они хотят, не осознавая последствий своих желаний, вы должны это знать…»
— Простите меня, пожалуйста.
Теперь он ждал свидетельства того, что они его простили. О мальчике он не тревожился; Дэвид любил его, сны являют истину. Других он какое-то время не видел. Джулии и Моники. Прошли недели после того, как они входили в его сон, глядя на него с парадного крыльца. Он ожидал их появления, верил, что они недалеко. Как он молился, чтобы они посмотрели на него с новым выражением лица — с улыбками, взмахами рук, может быть, воздушными поцелуями.
«У вас есть время, — думал он, — я буду ждать вас здесь — во всяком случае, до того, как пройдёт зима, до того, как начнутся летние муссоны. После дождей вам придётся найти меня где-то в другом месте…»
Он не сомневался: в середине лета тоннель станет опасным убежищем, он вспоминал прошлое лето, когда муссон затопил улицы, принёс с собой рекордные дожди, превратил сухие овраги в бурные реки (убил как минимум восьмерых); обычно безопасные и сухие дренажные тоннели были затоплены.
— Готам, бог нашей цивилизации, спустил воду в сортире, — предостерегал его Тобиас, — очищая грязь, которая здесь собралась.
Всё это место — костёр, стены тоннеля, песок, овраг — было уничтожено, ушло под воду. Близлежащая пустыня превратилась в благоухающий влажный оазис (дикие цветы пробились из почвы), мужчина сам видел это, шатаясь недалеко от тоннеля, оставляя позади город и его людей. Он постарается не утонуть летом, несмотря на то что иногда эта мысль кажется ему привлекательной. Он будет продолжать двигаться дальше — только по той причине, что должен.
