Айрис Мердок - Время ангелов
Когда ей исполнилось четырнадцать лет, едва научившись читать и писать, она оставила школу. Оказавшись неспособной к дальнейшему обучению, она поступила в услужение. Ее первые работодатели стали продолжением ее учителей — веселые, просвещенные, свободомыслящие люди. Более чувствительной и обидчивой Пэтти казалось, что они превращают ее страдание в свое веселье в ходе постоянного обменного процесса. Фактически они много сделали для нее. Они научили ее жить дома, убедили, что она неглупа, даже внесли в ее жизнь книги. Они были очень добры к ней, но главный урок, который она вынесла из их доброты, был урок цветного барьера. Ребенком она не ощущала различия между несчастьем быть цветной и несчастьем быть Пэтти, девочкой она освоилась со своей изолированностью. Ее хозяева обращались с ней особым образом, потому что она была цветной.
Пэтти теперь стала ощущать свой цвет, чувствовать его как патину. Она постоянно читала это в глазах окружающих. Она выставляла перед собой руки, как будто покрашенные несмывающейся краской в темно-коричневый цвет, рассматривала бледно-серые ладони и чуть красноватый оттенок ногтей. Она в замешательстве, почти с изумлением смотрела в зеркала и видела свое круглое плоское лицо, большой рот, складывающийся в едва заметную изогнутую линию. Когда она улыбалась, были видны все ее сверкающие белые зубы. Она трогала завитки сухих черных волос, вытягивала их, пыталась выпрямить, а затем наблюдала, как они, подобно пружинам, снова превращаются в спирали. Она завидовала гордым индианкам, с тонкими чертами лица, в сари, с драгоценными камнями в ушах, которых иногда видела на улице, и сожалела, что не может с такой же гордостью носить свою национальность. Но затем она поняла, что у нее нет национальности, кроме той, что она цветная. И когда она видела нацарапанные на стенах надписи «Wogs[6], убирайтесь домой», она относила их к себе с такой же серьезностью и благочестием, с какими принимала причастие в церкви, которую посещала по воскресеньям. Иногда она думала о Ямайке, которую представляла себе как сцену в цветном кино, когда на фоне тихой музыки бьются о берег волны и качаются пальмы. В действительности Пэтти никогда не видела моря.
Конечно же, в городе были и другие цветные. Пэтти стала обращать на них внимание и изучать острым взглядом их черты и различные оттенки цвета. Теперь для нее существовали только две расы — белые и черные. Не все полукровки были такими темными, как она; ее отец, наверное, был очень черным, раз добавил столько смуглости своей дочери-полуирландке. Пэтти размышляла об этих различиях, хотя и не знала, какое придать им значение. Она не чувствовала единства с другими цветными, даже если они были явно похожи на нее. Белый цвет кожи, казалось, объединял всех белых людей в прочный союз, черный же цвет разъединял, обрекая на одиночество всех обладателей его в зависимости от собственного оттенка. Четкое сознание этого одиночества стало первой мыслью повзрослевшей Пэтти. Она припомнила строчку из стихотворения, которое встревожило ее в школе: «Я черен, но моя душа бела». Пэтти решила: будь она проклята, если ее душа бела. Если у нее есть душа и она имеет цвет, то она, безусловно, кремовато-коричневая, чуть темнее, чем cappuccino.
В конце концов она обнаружила в себе крупицу гордости, которая, наверное, появилась из той капли любви, которую бедная мисс О'Дрисколл слепо подарила своей крошечной дочке. Пэтти начала размышлять. Она научилась хорошо читать, занимаясь самостоятельно в своей комнате по вечерам. Она прочитала множество романтических книг, включая те, которые ее учили называть классическими, она прочитывала женские журналы от корки до корки, она даже читала поэзию и переписывала некоторые стихи в черную тетрадь. Она любила стихи, напоминающие песни или заклинания, или колыбельные, которые можно напевать. Спартанцы садились на мокрую от морских брызг скалу и причесывали свои волосы. Прочитав это, Пэтти считала, что она знает все, что нужно, о спартанцах. Мир искусства существовал для нее во фрагментах, как в калейдоскопе, где возникала красота, почти не имеющая формы. Она копила строфы поэм, мелодий, лица на картинах: смеющиеся кавалеры, голубые мальчики, которые с радостью узнавались, легко забывались. Из своих познаний она не выносила каких-либо общих понятий. Что же касается остального, благочестивое христианство низкой церкви[7] дало ей космологию. И вот, о чудо! Кровь Христа струится в небесном своде. Идея искупления, смутная и в то же время для нее реальная, оставалась с ней как особое утешение. Все могло быть плохо, могло никогда не стать хорошо, но мир не мог быть таким ужасным каким часто казался.
Все это время Пэтти вела крайне уединенную жизнь. Она даже не задумывалась о том, чтобы найти компанию, и когда хозяева пытались уговорить ее вступить в общественный клуб, она в ужасе отшатывалась от этой идеи. Ей исполнилось семнадцать. Она стала пользоваться косметикой и делать много разных вещей, которые ей советовали журналы, регулярно ходила в парикмахерскую, чтобы распрямить волосы, но это держалось в тайне. Чернокожие мужчины посматривали на нее украдкой с некоторой долей враждебного вожделения, которое она понимала. Белые, которых она находила омерзительными, присвистывали ей вслед на улицах. А потом ее добрые, либерально настроенные хозяева сказали ей, что они собираются переехать в Лондон и не нуждаются больше в ее услугах, но они дадут ей отличные рекомендации. Бюро по трудоустройству порекомендовало ее на службу в дом священника, неподалеку от города. Так Пэтти вошла в жизнь Карела Фишера.
В это время Элизабет было шесть лет, а Мюриель — одиннадцать. Родители Элизабет умерли, но жена Карела, Клара, была еще жива. Пэтти не могла припомнить, беседовала ли с ней Клара. Когда она вспоминала прошедшее, ей казалось, что ее тотчас же принял Карел, как будто длинная рука протянулась через дверной проем и успокаивающе приласкала ее, прежде чем она переступила порог. Присутствие Карела было равносильно для нее присутствию Бога. И как благословенная душа, она осознала свое счастье не через то, что она ясно видела, но ощутив свое тело возвеличенным. Карел тотчас же к ней прикоснулся, он ласкал ее, любил ее. В действительности полубессознательные чувства Пэтти едва ли отличали эти понятия одно от другого. Карел завладел ею с удивительной естественностью и приручил ее прикосновением и добротой, как можно приручить животное. Пэтти расцвела. Божественные руки Карела создали из нее богиню, темнокожую владычицу, чье тело сверкало пурпурным блеском, прекрасную, как Парвати при приближении Шивы. Весь год Пэтти смеялась и пела. Она полюбила других домочадцев, особенно Элизабет, воспринимая их естественно, как собственность своего хозяина. Она ухаживала за детьми и подчинялась Кларе. Но то, что строило дом и делало его высоким, как башни Илиона, что создавало золотую вселенную, звенящую от радости, — все исходило от нежной привязанности Карела, его мимолетного прикосновения к ее руке; когда он говорил с ней, его пальцы проводили по ее шее, потягивали прядь волос, крепко сжимали ее запястья, шутливо похлопывали по щеке. Пэтти чувствовала, что могла быть счастлива этим всегда. Но однажды с той же удивительной естественностью Карел уложил ее в свою постель.
Как об этом событии сразу же стало известно всем домашним, Пэтти так никогда и не узнала. Но это было тотчас мрачно воспринято, как будто само место окрасили черной несмываемой краской, как цвет кожи Пэтти. Дети восприняли это по-своему и замкнулись в безжалостном детском молчании. Клара знала это, и ее отношение к Пэтти изменилось внешне едва заметно и в то же время полностью. Ничего не было сказано, но ощущалось полное осуждение. Пэтти слонялась из угла в угол в ожидании увещеваний, объяснений, хотя бы прямого взгляда, но не находила ничего. С этого времени ей суждено жить в мире наедине с Карелом.
Пэтти была настолько удивлена тем, что произошло, так смущена своим новым состоянием и так напугана последствиями, что прошло время, прежде чем она осознала, что Карел действительно влюблен в нее. Когда она поняла это, неистовое счастье овладело ею, темное экзотическое счастье, совсем не похожее на прежнюю невинную радость, но очень сильное. Тьма вошла в нее, как рой пчел. Пэтти стала сильнее и тверже и смело посмотрела в лицо домочадцам, готовая стать их врагом. Она испытывала чувство вины, но несла его смело, как символ своего призвания.
Требовала ли Клара объяснений от своего мужа, Пэтти так и не узнала. Она никогда бы не осмелилась расспрашивать Карела, чье молчание обо всем, что касалось семьи, всегда оставались мягким, но повелительным. Но Карел ухитрялся строить свою связь с таким уверенным изяществом, что убедил Пэтти: раз он явно не чувствовал себя виноватым — видимо, ему никогда не приходилось прежде играть такой роли. В доме все немного боялись Карела, и теперь, когда их отношения утратили невинность, Пэтти вскоре тоже стала испытывать некоторый страх.
