Раймон Кено - Голубые цветочки
— Эй! Эй! — вскричали многие благочестивые прихожане, — это тот самый проклятый вельможа, что открестился от крестового похода. Этот альбигой[18], как пить дать, молится Магомету, а коняга его уж верно сам Сатана!
На герцога и Пострадаля градом посыпались булыжники, за ними последовали горящие головешки и говёшки, табуреты и табуретки, черепа и черепицы. Герцог был еретиком, аристократом и провинциалом, — иначе говоря, обладал всеми теми качествами, которые приводят в ярость добрых людей, но — что вы хотите! — Бастилию берут не каждый день, особливо в тринадцатом веке.
Выхватив меч из ножен второй раз за день, герцог Жоакен д’Ож врезался в толпу и мигом прикончил двести шестнадцать человек — мужчин, женщин, детей и прочих, из коих двадцать семь были патентованными биржуа, а двадцать шесть вот-вот должны были таковыми стать.
Чтобы выбраться из города, им пришлось сверх того еще сразиться и с лучниками.
III
— Эй! Эй! — послышался крик.
Но Сидролен недвижим, его сонное дыхание мерно вздымает носовой платок, которым он покрыл лицо.
— Эй! Эй! — слышится еще громче.
— Опять какая-нибудь канадка со своим игроком на банджо, — бормочет Сидролен под платком.
— Эй! Э-э-эй!
Крик явно приближается.
— Она одна. Ну и настырная же!
Сидролен решает прервать сиесту. Зевнув, он встает. У сходен действительно топчется какая-то девица в полном туристском облачении.
— Извините, месье, — говорит она, — как я пройти на туристическая турбаза для туристов?
На вопрос Сидролен отвечает также вопросом:
— А вы случайно не канадка?
Да, верно, она канадка, и отнюдь не случайно, а скорее по необходимости, поскольку она родилась канадкой и пока что не вышла замуж за иностранца (она, впрочем, вовсе не утверждает, будто она еще девица), а также не приняла ни руманского, ни занзибусского подданства. Приглядевшись к ней повнимательней, Сидролен замечает, что пригляделся к ней недостаточно внимательно, ибо, не будучи расистом, сразу не просек, что она краснокожая.
— Я вас удивляет? — жеманно осведомилась девица.
— Никоим образом, — ответствовал Сидролен.
— Я есть ирокезка, — заявила девица, — и я этим гордится!
— Ну что ж, есть чем.
— Это есть ирония?
— Нет, нет, я не иронизирую над ирокезами.
— Я вас имела разбудить?
— Я бы солгал, ответив отрицательно.
— Значит, вы надо мной сердиться?
— Голубушка, для чужеземки вы изъясняетесь чересчур вычурно.
— А эта туристическая турбаза, вы наконец расположен говорить мне, где она есть расположена?
Сидролен, прилежно жестикулируя, уточнил месторасположение данного объекта с точностью до десяти сантиметров.
— Я вас благодарит, — отвечала ирокезская канадка, — и я вас просит простить за то, что я имела потревожить ваша сиеста, но мне говорили, что все французы такие любезнательные, такие услужительные…
— Н-да, есть такое мнение…
— Вот почему я и разрешилась…
— Решилась!
— Решилась? Но… как же… без префикса?!
— А вы еще верите в префиксы? Так же искренне, как в любезнательность и услужительность моих соотечественников? Не слишком ли вы легковерны, мадемуазель?
— О Боже! Да разве можно не верить французская грамматика?.. Такая нежная… такая чистая… очаровательная… обаятельная… замечательная…
— Ну-ну, мадемуазель, не стоит лить слезы из-за пустяков. Лучше поднимайтесь ко мне на баржу да пропустите стаканчик укропной настойки, чтобы взбодриться.
— Ах, вот оно что! Вы есть сатир! Меня также говорили это. Все французы…
— Мадемуазель, поверьте, я…
— Если вы, месье, надеетесь достигнуть своих грязных, гривуазных целей, расточая мне свои любострастные любезности, чтобы завлечь в свой вероломный вертеп меня, бедную простушку, нет, более того, — бедную ирокезушку — то вы глубоко заблудились, месье, да, вы глубоко заблудились!
И, круто развернувшись, юная девица вскарабкалась на косогор, выставив при этом на обозрение весьма гармонично развитую мускулатуру своих нижних конечностей.
— Еще одна канадка, которой мне больше не видать! — прошептал Сидролен. — А ведь сколько я их перевидал, этих канадок, — целые кучи докучных канадок — канадки-загадки, канадки-верхоглядки, канадки-ретроградки, канадки-психопатки, но все, как одна, в куртках без подкладки: а, впрочем, что ж тут странного, — ведь вижу-то я их летом. Или по весне. Или по осени. Эх, не сообразил, что бы мне сказать ей: какой, мол, нынче погожий осенний денек! — может, она хоть на это не рассердилась бы.
Он зашел в кубрик глянуть, который час, и в результате сего демарша вновь разлегся на своем шезлонге, дабы достойно завершить прерванную сиесту.
Когда он вновь открыл глаза, то узрел вокруг все, что видел каждый божий день: стены своей спальни, стрельчатое окно, едва пропускавшее свет, и скорчившегося в ногах постели, на охапке соломы, верного пажа Пострадала в окружении нескольких псов, причем все они носили имена: Ату, Фас, Апорт, Улюлю и Прочь. Привычное это зрелище сильно утешило герцога, и он, поднявшись с постели, разбудил всю компанию пинками, чем вызвал хныканье одного и лай других.
Облегчив душу утренним патерностером, а мочевой пузырь — на лестнице, герцог направился в часовню, дабы прослушать там мессу, отправляемую его капелланом Онезифором Биротоном. Онезифор Биротон был, что называется, аббат-наставник: стоило герцогу наставить ему синяк, как аббат наставлял ему два; вот почему герцог горячо любил своего духовного пастыря и нынче утром спешил потолковать с ним о нескольких весьма важных вещах. Не успел аббат Биротон отмессироваться, как герцог д’Ож потащил его к купели, где и сказал:
— Слушай меня внимательно, Онезифор, у меня появилось множество забот, коими я намерен поделиться с тобой по секрету.
— У вас были неприятности в столичном городе Париже?
— Не о том речь, — ответил герцог раздраженно. — А, кстати, ты что-то разнюхал или это просто домыслы?
— Хм… хм… — хмыкнул Онезифор. — Должен вам сказать, что за время вашего отсутствия дочери ваши упорно вели себя спокойно и достойно.
— Ладно, ладно, об этом позже. А сейчас я хочу задать тебе три вопроса, а именно: primo — что ты думаешь о снах, secundo — что ты думаешь о языке животных, и tertio[19] — что ты думаешь о всеобщей истории в общем и об общей истории в частности? Я слушаю.
— Хм… хм… — хмыкнул Онезифор. — Distinguo[20]…
— Никаких «Distinguo»! — гаркнул герцог, топнув ногой. — Слыхал? Никаких там «Distinguo», никакой диалектики, хватит с меня этой мути! Я желаю ясности! Слушаю тебя!
— Хм… хм… — хмыкнул Онезифор. — Но я не могу ответить на все три вопроса одновременно: моя речь, как и всякая человеческая речь, линейна.
— Не пойму, к чему ты клонишь.
— А вот к чему: мне следует ответить сперва на один вопрос, потом на второй и, наконец, на последний. С какого вам желательно начать?
— Со второго.
— Optime![21] А какой был второй вопрос?
— Ах ты, осел тупоумный, ты уже перезабыл мои вопросы? Может, тебе еще угодно, чтобы я их повторил, а, дурья башка?
И герцог сопроводил свои слова метким ударом, заехав аббату в правое ухо. На что аббат отвесил герцогу три плюхи — с пылу по рылу, с жару — еще пару.
— Ну ладно, — сказал герцог д’Ож, выплюнув резец, — начинай с любого. Например, с первого.
— Я забыл не ваши вопросы, а их порядок.
— Тогда начинай с какого сам хочешь.
— Я начну со снов.
— Прекрасно! Говори, что ты думаешь о снах.
— Одни из них посылает Господь, другие — диавол.
— А ты, случаем, не из альбигоев?
— Никоим образом, мессир; вот послушайте, сколь католично я лично рассуждаю: существует два рода снов, одни посылает Господь, другие — диавол.
— А как их различить?
— О, это и слепому видно.
— Как, я тебя спрашиваю? Каракатица ты вонючая, как ТЫ их различаешь? Я вот их не различаю.
— А между тем это очень легко. Если вы видите небеса, ангелов или даже просто пташек — при условии, что это не ночные пташки, — то сон сей ниспослан Господом, если же вы видите языки пламени, чертей или даже просто всяких ползучих тварей, особливо змей, значит, сон сей исходит от Диавола.
— Да я никогда ничего такого не вижу.
— А что же вы видите, мессир?
— Мне часто снится, будто я живу на какой-то барже, полеживаю в шезлонге, накрываю лицо носовым платком и совершаю недлинную сиесту.
— Баржа… шезлонг… сиеста… это что еще за чертовы слова? Я их не постигаю.
— Эти слова я придумал сам для обозначения вещей, которые мне снятся.
— Так вы, стало быть, увлекаетесь неологизмами, мессир?
— Ну, ологизмами или не ологизмами, это не твое собачье дело, а моя герцогская привилегия! Итак, я беру латинское «sexta hora»[22] и образую из него слово «сиеста»; или же, взяв из вульгарной латыни слово «barga»[23], которое нахожу и впрямь вульгарным, преобразую его в «барку» или в «баржу»; что же касается шезлонга, то я просто-напросто слил два самых что ни на есть французских слова в одно, руководствуясь самыми что ни на есть общепринятыми и диахроническими законами лингвистики.
