Матей Вишнек - Синдром паники в городе огней
Разве что псевдоним. Самый читаемый автор в Японии пишет под псевдонимом ABIV1988-2,50. Вы это знали?
— Нет, не знал.
— Не выношу этот вид нарциссизма, за которым обычно кроется серьезное увечье, а именно немощь вести рассказ. Когда берешься за прозу, за роман, если все по-честному и ты настоящий профессионал, надо писать от третьего лица. Такой-то и такой-то персонаж утром встал, вышел в город, встретил такого-то и такого-то другого персонажа, встреча изменила его жизнь. Вернувшись домой, он решил поехать в маленький городишко проведать мать, пошел на вокзал, сел в поезд, в купе включился в разговор, сблизился с загадочной женщиной, уснул, когда проснулся, в купе он был один, поезд стоял, он обнаружил, что его завезло в незнакомый город, пошел дождь, какой-то ребенок протянул ему плащ, стемнело, кто-то возник рядом и сказал: «Спасибо, вы спасли мне жизнь». Но тут его облаял пес по имени Мадокс…Так пишется роман. Действие за действием. Вот только сегодня никто не любит сочинять, никто не желает позиционировать себя вне собственной персоны, конструировать, выдумывать… Нет, сегодня всё, что ни напишут, всё — автофикшн. Я проснулся, я увидел, мне не повезло, я понял, я измучился, я, я, я. Надеюсь, вы не пишете от первого лица…
Что мне было делать? Я заверил мсье Камбреленга, что никогда не писал от первого лица и что мне вообще даже в голову никогда не приходило писать от первого лица. Вот в стихах…
— Поэзия не в счет, — сказал мсье Камбреленг, как бы угадав мою мысль. — Поэзия — единственный литературный жанр, совместимый с первым лицом и толерантный к нему.
Смеркалось, и терраса постепенно пустела. Утихала и суета на рю Муфтар. Электронные часы на площади показывали дату, 17 октября, и время — 18 часов 5 минут (а вот год разобрать на циферблате было нельзя, кто-то запустил в него гнилым апельсином и замарал строку, где обозначался год). Магазины закрывались один за другим. Группа престарелых туристов, ведомая гидом, слепым господином с белой тростью, пыхтя, шла в гору к Пантеону. Мальчуган лет трех-четырех подошел к нашему столу и показал нам язык. Мсье Камбреленга разобрал смех, и он в ответ тоже показал язык мальчугану. Тот перепугался, бросился в подол к маме и заплакал.
— Нет, первое лицо — не выход, более того, это самоубийственная форма повествования. Если пишешь от первого лица — значит, сам роешь себе могилу, сам себя в ней хоронишь и заваливаешь словами… Когда пишешь от первого лица, то и думаешь от первого лица, строишь мир от первого лица… Думать от первого лица — другой такой отравы для ума не найти. Если роман или новелла идут от первого лица, это невыносимо. У меня форменная аллергия на первое лицо, ей-богу.
Выложив мне все это, мсье Камбреленг опять поперхнулся, закашлялся и попросил еще стакан красного вина. Отдышавшись, он зашел еще дальше в признаниях: оказывается, время от времени он, как убийца, периодически испытывающий импульс убить, ходит по книжным магазинам и марает книги, написанные от первого лица.
— Достаточно взять с собой в кармане, — говорил мсье Камбреленг, — чернильницу с черными чернилами. Берешь какую-нибудь книгу, листаешь и, если она написана от первого лица, суешь правую руку в карман, откручиваешь двумя пальцами колпачок чернильницы, окунаешь мизинец в чернила, завинчиваешь колпачок, вынимаешь руку из кармана и проходишься испачканным пальцем по первым страницам, особенно по тем, где стоит имя автора. Достаточно замарать таким манером две-три страницы, и тебе тут же становится лучше. Одним пальцем, если его один раз окунуть в чернила, можно потом замарать до семи-восьми книг, написанных от первого лица…
Теория мсье Камбреленга относительно ущерба, который причиняет культуре повествование от первого лица, оказалась, однако, гораздо сложнее, чем я ожидал. До позднего вечера он все разворачивал передо мной катастрофический сценарий «марша первого лица в пустоту». Самой цивилизации, считал он, угрожает эта ориентация на первое лицо. Уже сотню лет, твердил мсье Камбреленг, художники рисуют от первого лица, композиторы пишут музыку от первого лица… А вот голливудские фильмы моделируют сегодня наше воображение и униформируют нас, потому что на сегодняшний день это единственный продукт международного назначения, который еще использует третье лицо. Американцы давно поняли эту штуку, а именно — что мир надо завоевывать третьим лицом, а не первым…
— А второе лицо? — робко задал я вопрос. — Какого вы мнения о книгах — их, правда, немного, которые прибегают ко второму лицу?
Мой вопрос не обескуражил и не раздражил мсье Камбреленга. Но глубокая грусть выразилась на его лице, и три минуты подряд он ничего не говорил.
И как раз в этот трехминутный промежуток молодая женщина с ногой в гипсе подрулила ко мне в своем кресле на колесиках и спросила голосом, в котором звучали эротические обещания:
— Это вы — автор стихотворения «Корабль»?
— Да, — сказал я, и по ее взгляду понял, что этой ночью молодая женщина станет моей.
8
17 октября 2008 года Франсуа Конт, банковский советник филиала БДР, расположенного на рю Пинель в 13-м округе, закончил свой рабочий день в 18 часов ровно. Человек сдержанный и аккуратный, тридцати пяти лет, неженатый, ценимый коллегами, хотя работал в этом филиале всего шесть месяцев, Франсуа Конт в глубине души был личностью амбициозной. Поскольку банковская система в принципе допускала целый ряд возможностей для выдвижения, все его поведение так или иначе диктовалось желанием подняться по иерархической лестнице. Коллегам он улыбался, но несколько дистанцированно, как бы заранее намекая, что в один прекрасный день он станет их шефом. С подчиненными разговаривал терпеливо и чуть ли не ласково, давая понять, что никогда и ни при каких обстоятельствах у них не будет непосредственного начальника мудрее и душевнее, чем он. А вот со своим начальством всеми средствами пытался поддерживать некоторый свойский ритуал — на шуточках и фамильярностях, — как бы подчеркивая, что, по сути, он уже принадлежит к их семейству, семейству вышестоящих.
Выйдя в 18 часов 5 минут из своей конторы, Франсуа с неудовольствием вдохнул загрязненный воздух Плас Пинель, того перекрестка, где 6-я линия метро скрещивалась с бульваром Венсана Ориоля, шедшим под уклон, к Сене и к Министерству экономики. Пройдя мимо станции метро «Националь», он пересек Плас Пинель и на минутку приостановился у газетного киоска, где купил вечерний выпуск «Монд». Так как этот ритуал был ежедневным, за исключением выходных, Франсуа хорошо знал киоскера, молчаливого француза лет шестидесяти с лишним, родом из Алжира и еще помнившего арабский. «Я его на улице выучил, арабский, с трех лет играл с тамошними детьми…» — неизменно говорил киоскер, когда вступал в разговор с жителями квартала, особенно с теми, кто постоянно покупал у него прессу и DVD.
С газетой под мышкой Франсуа прошел всю рю Пинель и свернул направо, на Госпитальный бульвар, по которому часто хаживал пешком до станции «Аустерлиц», откуда вела прямая линия метро в квартал Отей, где он снимал квартиру. Этот круиз минут на пятнадцать-двадцать служил Франсуа еще одним ритуалом, спортивным, ходьба помогала ему частично размять затекшие мышцы. От сидячей банковской работы у Франсуа все чаще и чаще вызывал аллергию один только вид стула.
Пройдя метров примерно сто по Госпитальному бульвару, Франсуа зашел в одно из своих любимых кафе, «Манхэттен», выпить за стойкой пива. И это пиво, которое он пил сразу после службы, тоже входило в его каждодневный ритуал, так он расслаблял нервную систему, покидая универсум экранов и цифр. Франсуа перепробовал практически все кафе по своей трассе между банковской конторой и станцией «Аустерлиц». Но ни в одном не водилось аббатское пиво «Лефф» лучше, чем в «Манхэттене». Нет, в одном водилось, в ближайшем к его банку, он видел это кафе из окна своего кабинета. Но оно было слишком близко от работы и не давало ощущения выхода из профессионального контекста. Франсуа отталкивала сама мысль пить пиво в кафе, откуда был виден банк, в котором он служил.
С хозяином «Манхэттена» Франсуа связывали отношения посолиднее, чем с киоскером у станции метро «Националь»). Судите сами: каждый раз как он входил в кафе и устраивался у стойки, хозяин по имени Жорж пожимал ему руку и спрашивал, как жизнь, причем хозяйская собака по имени Мадокс однократно тявкала, как бы поддакивая хозяину. Прекрасно, отвечал Франсуа и поджидал, пока Жорж нальет ему, без единого лишнего слова, стакан аббатского пива «Лефф». В зависимости от ситуации на планете Жорж, правда, подпускал еще две-три короткие фразы, глядя в телевизор, подвешенный над баром, прямо под потолком, — телевизор, который никогда не выключали и который был навечно забит на новостном канале. В тот день, когда американцы вошли в Ирак, Жорж сказал: «Эх-ма, вошли-таки». В тот день, когда умер Арафат, Жорж сказал: «Эхма, умер-таки». В тот день, когда в Пакистане была убита госпожа Беназир Бхутто, Жорж сказал: «Эх-ма, убили-таки». А когда секретные службы Колумбии освободили Ингрид Бетанкур, проведшую в плену у марксистских повстанцев шесть лет, Жорж встретил Франсуа фразой: «Эх-ма, освободили-таки».
