Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Однако подобные оценки отнюдь не являются окончательным приговором. В своей последней работе «Культура и взрыв» Ю. Лотман опровергает распространенную идеологему, согласно которой история якобы не терпит сослагательного наклонения, и делает акцент на тех вариантах (версиях) истории, которые развиваются по сценарию скрытого от реальности существования. История вроде бы идет по тому пути, который оказался выбранным, но другие варианты развития, уже отвергнутые, скомпрометированные, забытые, продолжают существовать в состоянии потенциально возможных. Для Лотмана было несомненно, что история существует не только в явном, но и в пунктирном, мерцающем, виртуальном измерении. Ленинградский андеграунд в 1970-е годы (ведь еще не существовал В. Сорокин, а, скажем, Д. А. Пригов еще писал нечто более похожее на Мандельштама и Пастернака) создал уникальную и безусловно инновационную модель символического позиционирования, на другом языке называемую литературой. Она интересна как описание не столь и далекого, но сегодня принципиально забытого прошлого и как один из вариантов будущего, довольно часто предстающего (или кажущегося) транскрипцией некогда существовавшего. У этой модели есть общее основание — авторское поведение, социальный выбор, апелляция к одним и тем же культурным традициям и отказ от одних и тех же культурных соблазнов. Но есть и разнообразные частности, называемые эстетикой, которые и составляют настоящий сборник.
Александр Морев
Грибное лето
С утра было солнечно и парило. Грибов в лесу было много. Но от охватившего ее волнения она уже не обращала внимания на грибы, потому что, когда она наклонялась, он подходил и обнимал ее сзади. Ее сердце начинало учащенно биться, руки повисали, и она застывала, чувствуя упругость его сильного тела, и не могла противиться. И может, именно потому, что она не сопротивлялась, он, поцеловав в шею, в плечо, отпускал ее. И когда отпускал, ее голова шла кругом и корзина с грибами казалась тяжелой и ненужной.
Вот и сейчас он шел рядом, чуть сбоку, и смеялся, что она пропускает такие большие красные грибы, которые смешно не заметить.
— Ты что, дальтоник? — смеялся он.
И она чуть не плакала, думая, что это какое-то обидное слово и оно не имеет никакого отношения к грибам, а скорее к ее поведению. Он остановился.
— А где наши старики?
— Не знаю, — сказала она потерянно, — где-нибудь здесь. — И крикнула: — Надежда Сергеевна, ау-у.
Ей хотелось, чтобы они были недалеко.
— Ау, — раздалось далеко в стороне.
А ей хотелось, чтобы они были рядом и чтоб не повторялось это мучительно-сладкое состояние, когда он обнимал ее.
Утром они вышли за грибами из дачного поселка вместе с двумя милыми пожилыми супругами — учителями на пенсии, живущими по соседству на даче.
— Посмотри, ты что — не видишь? — Он смеялся, показывая ей большой красный гриб на длинной толстой ножке.
Она чуть не плакала и ничего не могла поделать с собой.
— Тебе везет, — сказала она, напряженно глядя себе под ноги и ничего не видя.
Кругом были сосны, ели, начавшие желтеть папоротники. И она сказала:
— Я завтра уеду.
— Почему? — спросил он и, удивленный, подошел к ней.
— Потому что так нельзя себя вести, как я. Мы… Ты… Я замужем! У меня ребенок. А ты?
— Господи, ну и что ж такого?
— А тебе все шуточки!
— Я же очень хорошо к тебе отношусь.
— Ты забавляешься!
— Ну что ты! — Он обнял ее, но она повела плечом и высвободилась.
Папоротник был желтым и светлым на фоне травы и хвои. Он шел за ней и смотрел на ее плечи, на ее загорелые ноги в маленьких кедах. Такая молодая — и уже мать.
— Карл Теофилови-ич! — крикнул он в свою очередь. — Ау-у.
Ответа не было. Теофилович было трудно кричать, и она крикнула просто:
— Дя-а-дя-а Ка-арл!
— Дятел кар-р, — передразнил он, смеясь. — Странная смесь немецкого и французского, — сказал он.
— А они очень милые люди. Вот сразу увидишь и скажешь: интеллигенция.
— Да, — сказал он и засмеялся. — Карл Теофилович. Готье.
— У него фамилия Соловьев.
— Это я так. Соловьев так Соловьев. Теофил Готье был такой поэт.
— А-а, — протянула она.
Ему нравилась ее наивность и незащищенность. Он шел рядом.
— Ты давно замужем? — спросил он.
— Третий год.
— И любишь мужа?
— Раз замужем — значит, люблю.
— Логика, ничего не скажешь!
— А откуда ты знаешь столько поэтов? — спросила она.
— Поэты живут для того, чтобы их знали. Вот, еще один, смотри.
— А вон еще.
Она поставила корзину и наклонилась, у нее перехватило дыхание — он крепко обнял ее сзади. Она выпрямилась и хотела снять его руки со своего живота, но с бьющимся сердцем прижала их сильней. И прижимала их к животу, прижимала. Мешала только ткань! Только ткань! А он все держал ее и не отпускал. И она ничего не могла поделать с его руками. И ничего не могла поделать с собой, сладко поеживаясь от его поцелуев в шею, и ничего не видела перед собой и видела только лес, деревья. Деревья тихо шумели вверху, а у себя под ногами в траве она увидела муравьиную тропу. Муравьи ползли туда и обратно. Муравьиная жизнь! Вон один муравей тащит сухое подкрылышко стрекозы, а другой помогает первому, подталкивает крылышко сзади, и вот забрался сам на крыло и поехал, а первый тащит, не замечает. Она закрыла глаза и глубоко дышала.
«Завтра приедет из города муж, привезет арбуз. Ленке я мяч просила привезти. Леночка!..»
А над головой шумят сосны. Все шумит… И она почувствовала, что он раздевает ее. Как давно забытое. Так мать снимала с нее платьице в детстве. Вот так, руки вверх, через голову. Вверх руки!
И он целует ее загоревшие плечи, целует.
Да, да. Пуговка на лифчике… Как в детстве… Расстегивает их мать. Но не мать, а кто-то другой. И такой же нежный. И целует, целует. Ах, как хорошо и не стыдно! Ни капельки не стыдно! Ведь и он не смотрит, ведь и у него закрыты глаза.
А чьи-то руки ласкали ее все ниже. И вот уже на бедрах, на резинке трусиков и тянут вниз, тянут. Резинка съехала с правого бедра и натянулась. Больно задержалась на левом бедре — тугая резинка. Но кто-то стягивал их, как в детстве, сдергивал, как во сне.
«Мама, я хочу спать».
«Сейчас, маленькая, надо раздеться. Ты больна, доченька, у тебя жар».
«Я хочу спать, спать».
«Сейчас, сейчас, подожди, мы разденемся».
И она закрылась руками. Но кто-то целовал ее руки, гладил бедра.
«Ну что же? Мама, что же такое со мной?»
И тут она почувствовала, что стоит в лесу одна и открыла глаза. Он стоял и, прищурив один глаз, насмешливо смотрел на нее.
— Господи, тебя сейчас хоть рисуй, хоть лепи, — сказал он. — Ты стоишь как богиня, а я тебя не хочу.
— Почему? — чуть не со слезами спросила она и сразу же поняла нелепость своего вопроса.
— Не знаю. Я вдруг почувствовал… ты как ребенок!
Слезы выступили у нее на глазах. Она сделала шаг в сторону, переступила через свое платье, задела корзину, грибы рассыпались.
Боже, как ей хотелось, чтоб ничего этого не было — этого леса, этих красных грибов, и чтоб его не было, совсем не было! Как ей хотелось быть сейчас дома, играть с дочуркой или гладить на веранде мужнины рубашки, дочуркины платьица и пробовать пальцем горячий утюг.
— Ау, ребята, Евгений, Лидочка, где вы?
Она стояла отвернувшись, и плечи ее вздрагивали.
— Лида, Женя! — надрывались учителя на пенсии.
— Мы здесь! — вдруг крикнул он и засмеялся. — Эге-гей! Идите сюда.
Она с ужасом посмотрела на него, сорвалась с места и бросилась опрометью все равно куда, через елочки и кусты. Он, смеясь, кинулся за ней.
— Куда ты? Стой! — И смеялся. — Ведь ты без платья.
И остановился, пораженный красотой бегущей обнаженной женщины в лесу. А она бежала из света в тень. Мелькали свет и тень на ее плечах. Тени словно стегали ее спину. И наконец он поймал ее.
— Пусти!
— Не пущу! — И трясся от смеха.
— Пусти, тебе говорят!
Он смеялся.
— Куда? Домой? К учителям? А что скажет Надежда Сергеевна?
— Пусти! Пусти, дальтоник! Сам ты дальтоник! — Она ударила его по лицу.
Он хохотал.
— Пусти.
Он не отпускал. Она била его по щекам. Она выходила из себя. А он целовал, целовал, зажимая поцелуями ее негодующий рот. И наконец выпустил ее.
Она, покачиваясь, сделала несколько неловких шагов и опустилась на колени в траву. Заплакала.
Он подошел, присел рядом на корточки, погладил ее волосы. Гладил и вынимал из волос хвоинки, листочки.
— Ну что ты, успокойся. Ведь я не тронул тебя. — И обнял за вздрагивающие плечи. — Слышишь?
— Ты плохой человек.
— Ну что ж тут плохого? Это делают все, даже мухи на столе. И не делая из мухи слона, даже слоны в Африке.
