Владимир Авдеев - Протезист
Теперь мне ничего не оставалось больше, как перечитать заново «Рассказ о Сергее Петровиче» Леонида Андреева. Обоих постигла одна и та же участь: персонаж рассказа и отец Виктора, имея одно и то же имя, подверглись духовному разрушению под воздействием сверхидеи и, осознав свою никчемность перед нею, были вынуждены покончить с собой. Бумажное учение о сверхчеловеке Фридриха Ницше уничтожило маленького человека на бумаге. А бумажное надругательство над сверхидеей всеобщих Свободы, Равенства и Братства, которой оченьлегко отдали на заклание несколько десятков миллионов жизней, уничтожило отца моего друга (…)
Мне повезло: я родился значительно позже, и иммунитет к Словам помог мне выжить, хотя война сверхидей не обошла и меня. Я инвалид общественной мечты о светлом будущем. Меня вместе с миллионами сверстников просто одолжили будущему.
Инвалид имеет полное моральное право на свои условия игры, и потому я занимаюсь лингвистическим браконьерством, понемногу выкапывая отдельные слова из бытия и присваивая их себе. Мои слова не смогут меня изуродовать или убить.
Время салонных поэтов, утонченных обитателей башен из слоновой кости безвозвратно миновало. Воспетые ими идеалы истощило время, и разлагающиеся трупы этих идеалов валяются повсюду.
Я же поэт новой эпохи и с благоустроенных поэтических высот трепетного воображения перебрался в бетонированный бункер подземелья, откуда веду подкоп под человечество интенсивно и напряженно (…)
Нация, не имеющая пророков, обречена на вымирание, ибо пророки — это иммунитет нации. Идеальная конспирация — отличительное свойство современных пророков.
Я, Фома Неверующий, прорицаю новый пафос мышления о будущем без утопий, без веры в заданную и движущую вперед закономерность прогресса, веру в сущностную незавершенность, открытость человека, устремленную в героическое волю, как она проявляется в своих великих возможностях, без гарантий примирения, страстное стремление к тому, чтобы открыть подлинную действительность жизни и встретить ситуацию человека в мире без прикрас.
Я читал рассказ великого писателя и все больше приходил к убеждению, что это истинное несчастье современной цивилизации — быть в неразумной кабале у Слова. Я насыщался гадкими фантазиями, не имеющими ни малейшего отношения к канве произведения и к истории отца моего друга. Меня одолевали причудливые видения вроде фотографий женщины с любовником-карликом на фоне кровавых оползней заката (…)
Пошлость — это средство сокращения умоемких мыслительных операций.
А моя совесть — это грандиозное сооружение, в котором помещается целых шесть букв с мягким знаком в придачу (…)
Я жил в чудесное время войны суперидей, которые, соударяясь друг с другом, оставляли вокруг себя миллионы изуродованных людей и вещей. Даже единожды настигнутый неким Словом, человек становился неполноценным.
Я жил в эпоху разложения отвлеченных понятий, и потому красочные рассуждения об апокалипсисе казались мне фрагментом детской вечерней передачи для улучшения качества сна, а трагические повествования историков о кончинах цивилизаций вызывали смехотворные спазмы. Гипотезы, одна страшнее другой, кочевали со страниц иллюстрированных журналов в ученые доклады ветхих академических мужей. Цензура и статистика вконец запугали несмышленых обывателей картинами непостижимых страданий, посыпая, будто пеплом, общие места вселенского краха вереницами цифр сопроводительной информации…
…Продолжая читать рассказ, я перевернулся на другой бок и сладко зевнул.
Мир просто превратится в Слово, из которого он вышел. А это Слово вновь заберет себе Бог, и это будет вовсе не страшно. Отныне только Слова становятся символами эпохи.
Из-за жонглирования Словами гибнут миллионы людей. Употребление тезиса, помещающегося в одной-двух строчках на грязной дешевой бумаге, имеет последствия ядерной катастрофы.
Самое совершенное оружие — ничто по сравнению со Словом, и потому силен лишь тот, кто находит его в нужный момент. Одно единственное Слово повергает в неописуемый трепет цивилизации, уродует и отравляет будущее целых поколений, перекраивает географические карты, изменяет ход всей мировой истории. Одно Слово изменяет религию, нравственные устои, быт и мечты миллиардов людей. Во имя Слова люди совершают великие подвиги и неслыханные святотатства.
Можно предсказать и смоделировать последствия любой, даже самой опустошительной войны, но нельзя предсказать и хотя бы приблизительно постичь последствия одного брошенного в мир Слова. Потому и воздействие его почти абсолютно и безгранично, как и само это всесильное и такое доступное…
… Слово.
Однажды китайский князь Дин-гун обратился к Конфуцию с вопросом: «Существует ли одно такое Слово, которое может обеспечить процветание государству?»
Теперь я ищу это Слово. Временами мне кажется, что уже поймал его на язык, но всякий раз оно ускользало, делая меня разочарованным, но не побежденным.
«Не теряем ли мы значения слова от того, что не вооружены правилами всех возможных его применений?». Людвиг Витгенштейн.
Упасть в горнило внутренней трансформации можно, случайно соударившись с одним Словом, попав в обычную ситуацию, когда невозможно миновать время, не задев его. Так вышло и со мной (…)
Одним солнечным утром, которое ничем, кроме безудержного света, не отличалось от иных, к нам в дом набилась тьма родственников и знакомых, объединенных одним малосущественным событием, шестилетием маленького Фомы. Доступные взрослому воображению игрушки собрались тогда возле моих восторженных глаз, тираня их пронзительный блеск обилием военно-технических приспособлений. Ничто не предвещало маленькой игрушечной беды, попавшей в мягкое детское воображение сквозь снайперский прицел яркого дня. Вороватое время стерло отпечатки пальцев с моей судьбы, когда все уже было сделано, и я совершенно не запомнил человека, выскочившего из-за нагромождения спин и подарившего…
… дешевенький блокнот в футляре с двуцветным сине-красным карандашом. Гнетомый природной скупостью, он ткнул мне в грудь футляр, словно хотел начинить меня его содержанием.
Я жалею всю жизнь…
… Боже праведный, как я жалею, что никогда не смогу, преданно глядя в глаза, поцеловать руку тому скупцу, что сделал меня неслыханно богатым. Все дары и искушения бытия утеряли смысл, соскользнули с чаши весов. В тот день наступления седьмого года жизни я отчетливо понял, что мир имеет только два цвета и что его можно описать и раскрасить двумя концами карандаша. Весь проходящий сквозь меня мир очень просто делился на две половины. Я бережно открыл блокнот и на чистом белом листе принялся корявым неокрепшим почерком записывать в столбик с левой стороны красные слова, которые казались мне отсутствующими в окружающем пространстве. А справа, параллельно им, я записывал синие слова, которые считал лишними и отталкивающими.
В этом возрасте я мог лишь записывать отдельные слова, не умея соединять их в осмысленные фразы. Совершенно бессознательно все мои детские желания стали излучать пронзительный красный цвет, а отвращение выкрасилось в синий.
Мне казалось, что, будучи написанным, слово, обозначающее конкретную вещь, быстрее притянет ее ко мне, или, напротив, оттолкнет.
Я обозначил это явление в моей жизни как безоговорочное озарение и продолжал с поэтической настойчивостью последнего человека на Земле вести стереодневник, в две колонки слов (!!!)
Настойчиво продираясь сквозь сине-красные дебри времени, я искал Слово, покорив которое, смог бы покорить мир…
… а пока…
Я забираюсь в свой блокнот, как в капюшон, спасаясь от непогоды и укрываясь от проливных потоков идеологического ненастья, и делаю себе спасительные инъекции остро отточенным карандашом, вписывая под кожу слова, которых алчу или дичусь, чтобы повысить иммунитет.
В 375 году «домашняя аптечка» Епифания Саламинского предлагала «лекарства» от 156 «зловредных» учений. На сегодняшний день, полагаю, мое средство наиболее эффективно для всех, кто хочет изведать целительного неверия (…)
Хожу по коридору, оклеенному фракийскими моющимися обоями, взад и вперед. Размахиваю растопыренными руками слепца, шарю носком домашней туфли и сейчас вот-вот наткнусь на массивное основание остывающего Желания, но…
ничего нет. Отряхиваю руку после прощального рукопожатия Виктора, подушечками мизинцев проверяю ушные раковины, нет ли в них грязного осадка от траурных слов прощания, и с пронзительным взором египетской царицы устремляюсь на штурм гардероба. Костюм из серой полосатой парфянской шерсти, мягкие македонские мокасины, цветастый галстук из государства Вэй, легкая сорочка из Эпира. Дорогие одежды на невзрачном теле, бесцветные глаза поверх дюжины красных слов, которыми я буквально прожег блокнот.
