Майгулль Аксельссон - Я, которой не было
— Это все бомбежки, — произносит Анна у нее за спиной.
Мэри оборачивается, морща лоб, Анна, улыбаясь, протягивает ей чашечку кофе.
— Поэтому тут теперь столько парков, — объясняет она. — Из-за бомбежек во время Второй мировой. На месте разбомбленных кварталов сделали парки… Оттого и город такой зеленый.
— Тебе тут нравится?
Анна пожимает плечами:
— Хм! Все-таки получше, чем в Исламабаде.
— Ты здесь давно уже?
— Год.
— Значит, осталось три.
Анна снова пожимает плечами: но молча. Молчание длится, пока Мэри подносит чашечку к губам и делает глоток.
— А тебе-то тут как? — спрашивает Анна вполголоса. — В том самом городе?
Мэри что-то мычит в ответ. Догадывается, к чему клонится разговор, но не знает, как отвертеться.
— В первый раз ты ведь даже осмотреться не успела. Да и, честно говоря, было бы странно, если бы ты осматривала достопримечательности, пока Сверкер…
Мэри кивает, затем мотает головой и сама не понимает, что хочет этим сказать. Анна смотрит на нее в упор, делая глоток из своей чашечки.
— По-моему, ты уникальная женщина, — наконец произносит она. — Остаться с ним. Заботиться о нем. Несмотря ни на что.
Мэри смотрит в свою кофейную чашечку, но там выхода не видно.
— Не знаю, сама бы я, наверное, так не смогла, — говорит Анна. — Мне так кажется. Мне кажется, я бы его убила.
Мэри бросает на нее взгляд. Довольно, означает он. Но Анна не замечает или делает вид, что не замечает, она помешивает ложечкой свой кофе и продолжает:
— Другое дело, будь это обычная история. Ну, из тех историй, что у всех у нас случаются, и приходится с ними мириться. Но это… Извини, конечно, но это была такая…
Дешевка! Анна успевает откусить кончик фразы, но несказанное слово повисает в воздухе. Язык во рту у Мэри словно распух и онемел, однако она поднимает свою чашечку и с невозму тимым видом отпивает кофе. Другие гости понемногу расходятся, несколько оставшихся ждут машин, которые доставят их в конференц-зал.
— Но ты простила и осталась с ним, — говорит Анна, кладя свою бархатную белую руку на пиджачный рукав Мэри. — По-моему, это необыкновенно! Просто фантастика.
Мэри отдергивает руку и смотрит на часы.
— Ой, — произносит она, после чего выговаривает, с трудом шевеля распухшим языком, — надо торопиться.
Хороший предлог. Единственно приемлемый.
Возможно, именно ради него Мэри и согласилась войти в кабинет министров. Напряженная работа и сплошь исписанный ежедневник — эффективная защита от мира. Разумеется, она то и дело жалуется на плотный график, говорит, что мечтает иметь побольше времени для общения с людьми. Но это неправда. На самом деле она на что только не пойдет, лишь бы ускользнуть от собственной жизни.
Но удается не всегда. Сегодня утром в самолете у нее оказалось десятиминутное окно, впервые за много недель. Вначале она пролистала ежедневник и ужаснулась, что вылет в Бурунди запланирован на понедельник, после чего дважды перечитала свою речь и исправила одну орфографическую и одну логическую ошибку, после чего поняла, что дел у нее больше нет никаких. Не нужно читать никаких записок и материалов. Не нужно решать проблем. Не нужно беседовать с людьми. Об этом она позаботилась сама. Еще поднимаясь на борт самолета, она предусмотрительно отсела от Каролине, ее пресс-секретаря и неизменной сопровождающей, на несколько кресел. Во время трансатлантического перелета на прошлой неделе Каролине перебрала спиртного и впала в доверительность, и душещипательный рассказ о ее взаимоотношениях с любовником, в которых вот-вот наступит разрыв, привел Мэри в беспредельное раздражение. Нет у нее времени на сентиментальный треп. Она все-таки министр международного сотрудничества.
Но теперь она сидела в самолете, и впереди у нее было десять ничем не заполненных минут. За окном солнце освещало сплошной облачный покров, протянувшийся от горизонта до горизонта. Альбатрос, подумала она, но успела отогнать это слово раньше, чем осознала. Хотелось просто побыть в этом покое, предаться грезе, будто мира внизу больше не существует. Там нет больше ни бедности, ни насилия, ни темных проулков, ни женщин, научившихся презирать самое себя, ни мужчин, которым всегда и всего мало. Единственное, что есть, — это синее небо и бесконечность белых облаков. В следующий миг в ее мозгу вспыхнул образ — он, тот, каким был до инвалидной коляски и кислородного аппарата, высокий мужчина с изящной линией губ, четкими бровями и смеющимся взглядом. Тоска мясницким крюком вонзилась в спинной мозг, но посреди этой боли у нее на языке вдруг оказалось имя, оно лежало там, словно ягода или фруктовая долька, уже надкушенная и полная сладости, и Мэри поразилась, вдруг услышав, как сама выговаривает шепотом: Сверкер. Любимый мой. Сверкер.
А я кручусь в постели и зарываюсь головой в подушку. Не хочу делить с Мэри ее мысли и воспоминания, зажмуриваюсь — пусть этот час ее жизни протечет мимо меня. Вот теперь она входит в здание конференц-зала в сопровождении Пера. Он на нее не смотрит, он вообще ни разу не взглянул ей в глаза с самого ее прибытия. Может, это тоже наказание, может, он считает себя кем-то вроде заместителя Сверкера по секс-контролю, уполномоченным от имени мужа напоминать неверной жене о ее проступке.
По мраморному, в шашечку, полу они молча приближаются к официальным представителям принимающей стороны. Квадратный мужчина в темном костюме хватает Мэри за руку, и только через несколько секунд до нее доходит, что он — министр социального развития. Она так рада — наконец-то работа, наконец-то опять твердое, надежное безличие. И вот она улыбается, объясняя, что шведское правительство высоко оценивает предпринятые им инициативы по организации нынешней конференции. Ведь трафикинг, торговля живым товаром, говорит она и поправляет ремешок сумочки на плече, проблема не только тех стран и тех семей, что лишаются своих дочерей и сыновей, она в не меньшей мере предмет озабоченности и в странах, его импортирующих. Поскольку если европейцы считают для себя возможным покупать и продавать людей, то это сигнал, что с правами человека…
Блиц! Белая вспышка бьет по сетчатке, и Мэри теряет нить и на мгновение замирает, онемев и ослепнув, покуда квадратный крайне осторожно берет ее под локоть и поворачивает так, что теперь они стоят бок о бок и смотрят на фотографа. Это молодой парень в потертых джинсах и с волосами ежиком, он улыбается и что-то говорит на местном языке, снова щелкая блицем. На этот раз Мэри готова, но что толку? Потом еще с полминуты она не видит ничего, кроме белых пятен, скользящих по сетчатке. Неприятно сосет под ложечкой, о чем-то напоминая, но о чем, не поймешь. Мозг хранит какой-то обрывок — кажется, она однажды уже ощущала свою беспомощность, ослепленная белым светом, но когда и где — ей не вспомнить, как и того, что три недели после этого она могла выговорить одно-единственное слово, совершенно бессмысленное слово, не имеющее к ее жизни ровным счетом никакого отношения. Альбатрос! С какой стати ей про это помнить? Это было единичное проявление, сказали врачи, ответ организма на экстремальное психоэмоциональное напряжение. И не имеет ни малейшего отношения к ее сегодняшней жизни. А неприятно ей, видимо, из-за этой физиономии, что заняла все поле ее зрения, едва она снова смогла видеть. Хокан Бергман всегда становится к собеседнику чуть ближе, чем следует.
— Ты не ответила, — говорит он.
Квадратный министр социального развития отпускает локоть Мэри, что-то бормоча, и поворачивается к новым гостям. В фойе толпятся сотни людей, но она осталась наедине с Хоканом Бергманом.
— Прошу прощения?
Она чуть отстраняется, но это бесполезно: он приближается ровно на столько же.
— Ты так и не ответила на мой вопрос.
— Какой вопрос?
— Как тут тебе?
Мэри отводит взгляд, но всего лишь на долю секунды.
— Спасибо, хорошо.
Он поднимает бровь.
— Хорошо?
— Да.
— То есть — я могу привести твой ответ дословно?
Это угроза. Несомненная. Хокан Бергман вышел на охоту за белокурым скальпом Мэри Сундин, он намерен повесить его у себя на поясе рядом с другими. Ради этого его перекупила другая вечерняя газета, а сама Мэри уже не журналист, а значит, не может больше рассчитывать на корпоративную этику, что защитила их со Сверкером семь лет тому назад. В какой-то миг ей даже кажется, она видит задуманный Хоканом Бергманом центральный разворот. Черные буквы. Картинка — переулок, где нашли Сверкера. Другая — как она стоит на трибуне. Третья — рассерженный премьер (заголовок: «Я не знал…»).
Впрочем, ничего неожиданного. Она всегда понимала, что этот день настанет, хоть и надеялась, что палачом ее будет не Хокан Бергман. Но и у него есть свои слабости. Этот ханжа-вегетарианец обжирается мясом, едва скроется с глаз своей супруги. К тому же его финансовые сложности стали притчей во языцех во всех стокгольмских редакциях. Дать взаймы Хокану Бергману — это выкинуть деньги на ветер. Не говоря о той истории, когда он профукал тридцать тысяч командировочных и не смог представить ни единого чека или квитанции. Наверное, решил, что Мэри все забыла. А вот и нет. Она проникновенно улыбается в ответ, склонив голову набок:
