Иосиф Герасимов - Вне закона
— Я тоски боюсь… Понимаешь?
— Понимаю.
Она замолчала, затаилась, глаза ее погасли, она сощурила их и стала смотреть на снежные поля, на дорогу, и, хотя рука ее лежала в его ладони, она сделалась чужой, словно похолодела, и это еще более подействовало на него, жалость становилась все сильней, и вместе с этой жалостью возникло желание защитить Нину, только он не знал от чего. Но тут же догадался: защищать-то ее надо от него самого. Скажи она ему сейчас твердо: поверни назад, он тут же повторит это таксисту; он готов даже отказаться от нее, лишь бы не причинять ей душевной боли. С ним ничего подобного прежде не было. Если он шел на встречу с женщиной, то был решителен и настойчив, всегда считал — женское сопротивление всего лишь природная защита, а на самом деле за ним таится желание, сопротивление же всего лишь условность, и надо идти до конца, иначе он обидит и женщину, и себя…
Еще не было никакой близости, еще вообще ничего не было, только разговоры, какие обычно ведутся в пути, чтобы скоротать время, но они уже оба знали или предчувствовали — это не имеет значения. Меж ними завязывается узел, который если придется когда-то разрубать, то это дастся нелегко, а может быть, даже окажется невозможным. Откуда возникло такое ощущение?.. Он потом много думал об этом, но ответа не нашел.
Виктор привел ее в свой дом, она с удивлением обошла его, пока он готовил наспех еду. Старался, как заправский повар, потом услышал шум воды и понял: она включила душ.
Нина пришла к столу с мокрыми волосами, веселая, словно смыла с себя то серенькое сомнение, что сковало ее в машине.
Попробовала омлет с ветчиной, прищурилась от удовольствия, сказала:
— Вкусно.
И, неожиданно отбросив вилку, сама порывисто обняла его, прижавшись мокрыми волосами, и он сразу же потерял себя, оказавшись за пределами земного существования, чувствовал полную слитность с ней, он не жил сам по себе, только они вместе составляли единое целое… Это потом выяснилось, что не только он, но и она не помнила, как оказались в постели, и не могли оторваться друг от друга весь день и ночь, только утром спохватились и осознали, что с ними произошло… Опять на лице ее возникла эта серая отчужденность, выбелившая щеки, но он понял, что нельзя дать ей уйти в это неверие, прижал к себе, сказал:
— Хочешь, можем и не расставаться.
Она посмотрела на него благодарно, сказала:
— Я буду к тебе приезжать.
Он проводил ее на автобус, и, когда эта желтая неповоротливая громадина с надписью «Москва» двинулась по дороге, ему стало скверно, хотелось броситься следом.
Нина позвонила в конце дня, был уже двенадцатый час ночи, он спал, но сон сразу же с него слетел, закричал в отчаянии:
— Приезжай!.. Немедленно приезжай!
Он понимал, что это глупость, но ничего не мог поделать с собой и вдруг услышал:
— Я сейчас… Только мороз… Я сейчас…
Тогда он представил, как она будет бежать к метро, потом добираться до конечной станции, чтобы пересесть на автобус, а его может не оказаться… Лучше ехать электричкой, быстрее, от станции до его дома не более десяти километров, и автобус там тоже есть.
— Не смей! — крикнул он. — Еще что-нибудь случится!
Она бросила трубку. Виктор подумал, что все это детские игры, но она позвонила в дверь в три часа ночи; от нее пахло морозом и одновременно свежестью зелени, этот запах навсегда ему запомнился.
Так началась их жизнь. Ее приезды стали праздниками. Тоска исчезла, она не возникала в нем, даже когда Нина надолго задерживалась, знал — все равно будет звонок и она приедет. Иногда Нина приезжала с работой, писала долго и мучительно, он видел, как искажалось ее лицо, как она по привычке, задумавшись, наматывает на палец прядь волос.
Они были нужны друг другу, и оба знали об этом, и все же в нем всегда тайно жил страх: может, что-нибудь случится, и тогда все кончится; он гнал от себя этот страх, знал, что рожден с постоянными крушениями надежд, ведь, сколько он себя помнит, едва жизнь обретала некую устойчивость, обязательно происходило нечто, иной раз вроде бы незначительное, ломавшее эту устойчивость. Бабка и то говорила:
— Нестойко, однако, живем. Прежде люди прямо по земле ходили, а сейчас не знаешь, о какую колдобину споткнешься, какую шишку набьешь.
Да он и впрямь никогда не знал, что может замаячить впереди; случайности возникали на каждом шагу, и ничто нельзя было назвать закономерностью, вся жизнь оказывалась непредсказуемой — от малых дел до больших, от быта до работы. Да и люди вокруг жили так же нестойко. Виктор давно знал: в каждом ютится свой страх и порожден он именно этой непредсказуемостью, она открывалась на всех дорогах, на газетных страницах, в обтекаемых общих словах государственных деятелей; ни во что нельзя было верить, ложь, как смог, висела над огромным пространством страны. А Виктор ведь где только не побывал, и все же жажда веры в нем была столь сильна, что он, зная о лжи, привычно смирялся с ней. «Да что она, мешает мне, что ли?..» Не было лжи только между ним и Ниной, во всяком случае, так ему казалось, и потому невыносимо тревожно сделалось сейчас.
Но кто, черт возьми, кто мог покуситься на жизнь женщины, искорежить ее тело, чтобы попытаться овладеть им? Вокруг гремели раскаты ошеломляющих слухов о бандах люберов, накачивающих себе мышцы, они врывались на многолюдные улицы и площади, чтобы, вопя о любви к отечеству, уродовать тех, кто одет был не как они, налетали на панков и металлистов, а эти банды, имея тайных главарей, боролись, по сути дела, за то же, за что и люберы, — эдакие штурмовые отряды, наводящие порядок во имя собственного благополучия и диктата: это можно, а это нельзя.
Когда Виктор жил на Дальнем Востоке, там было полно всякой шпаны, вышедшей из колоний или завербованных на стройки из России и других республик. Они дрались на ножах, пили спирт и одеколон, там тоже шла борьба за влияние, за то, чтобы отхватить кусок пожирней, чтобы забить побольше башлей, а потом их с шиком просадить во Владивостоке или Хабаровске или увезти домой, наладив там нормальную жизнь. Везде были свои алкаши, встречались и те, кто кололся, но последних в расчет не брали, от них проку было мало — ходит под кайфом сам не свой, с дряблыми мышцами, слюнявый. Кто возьмет такого в артель?.. А тут, в Москве и в их городе, где-то собирались по квартирам, жрали таблетки, нюхали всякую всячину, вплоть до клея для ран, может, и кололись, и о них шептались по подворотням как о героях…
Охнула рядом скамья. Еремея снял фуражку, вытер пот с выпуклого лба, движения его казались неторопливыми, и Виктор замер в ожидании, он не мог произнести ни слова, боясь услышать от капитана самое страшное.
— Так вот, — строго сказал он. — Она сейчас в операционной… Однако ж успели с ней переговорить, когда еще ее только начали готовить. Она вроде бы очухалась. Данные такие. Ехала к тебе последней электричкой. Звонила перед этим, ты не отвечал. Решила: пусть будет сюрприз… Ну, вот сюрприз и вышел. — Он вздохнул и еще больше надулся в своей строгости. — Прибыла на станцию, а там никого. «Жигуленок» стоит. Белый. Она к нему, в это время подходит мужик. Она говорит: довезете? Он подумал, потом отвечает: вообще мне не в город, но такую могу подвезти. Вот и поехали. Остановились у заправки. Это, сам знаешь, полтора километра от вокзала, заправились, и тогда он вдруг рванул с шоссейки на проселок, там рощица есть. Она поняла. Он попер на нее, хотел снасильничать. Да она, видно, у тебя кое-чему обучена, врезала ему. Тогда гад машину развернул и на ходу ее выбросил. Она сознание потеряла, но потом пришла в себя от боли. Вот и считай: около трех часов, а может, и более — проверить надо — к твоей хате ползла… Врач говорит: повозиться придется. Но сердце хорошее, да и молода… В общем, обещал: все сделает.
— А сейчас?
— Ну что ты спрашиваешь? Кому в операционной хорошо?.. Сиди тут, жди. Часа два, а то и три провозятся… Дай закурить.
— Я не курю.
— Ладно, тогда я свои. «Шипку» смолю, не как некоторые мастера. Ну что я тебе скажу — дело-то это не наше.
Виктор не понял:
— А чье же?
Капитан вздохнул, вынул из сумки карту.
— Вот, смотри… Вот черта города. А дальше роща. Преступление совершено там. Значит, это дело районщиков… Понял?
— Нет.
— Город вести его не может. Это район… Я уж туда позвонил, сказал, в чем суть. Сядешь в автобус, подъедешь к ним в отделение…
— Да черт с вами! — вырвалось у Виктора. — Были вы бюрократами, ими и останетесь.
Еремея спокойно пригладил тонкие усики, ответил:
— Порядок есть порядок. Хочешь, я тебя до районщиков подброшу?
— Поехали, — решительно встал Виктор.
Не мог он тут сидеть и ждать, как пройдет операция, сойдет с ума от ожидания. Надо заниматься каким-то делом, а найти эту сволочь, сотворившую такую беду, необходимо, хоть тресни.
