Милош Форман - Призраки Гойи
Другие, напротив, заявляли, что Иисус был Богом — в этом нет никаких сомнений, — но не таким человеком, как другие: он ел и пил лишь для видимости, не справлял естественных потребностей, не испытывал сексуальных желаний и на самом деле не погиб на кресте, ибо один из учеников Христа, приняв его облик, был распят вместо него. И так далее.
Как бы то ни было, на протяжении нескольких столетий провозглашать подобные идеи было смертельно опасно, но убежденный еретик, защищая крупицу истины, в которую он свято верил, всегда был готов умереть или убить.
Если постараться, то в недрах испанской инквизиции периода 1770–1780 годов можно обнаружить некоторые элементы янсенизма. Раздаются голоса в пользу преобразований во внешней политике церкви. Собственно говоря, янсенистская ересь возникла во Франции столетием раньше. Ее сторонники ратовали за то, что человек не должен торговаться с Богом за свое спасение, как это делали язычники, а также не может купить вечную жизнь благодеяниями земного бытия. Всесильная милость Божья от рождения осеняет тех, кто будет спасен.
Эта идея предопределенности свыше в корне противоречит христианскому принципу свободной воли, согласно которому у нас всегда есть выбор между хорошими и дурными поступками, и эта свобода — наш путь к спасению. Нам не гарантирован рай, но мы и не обречены на адские муки. В день Страшного суда все наши дела будут взвешены на огромных божественных весах.
Наша земная жизнь предопределяет наше бессмертие, и поэтому человек всегда независим в своих поступках.
Лоренсо прекрасно осведомлен обо всех потенциальных отклонениях. Несмотря на его вольные речи, он строго придерживается догматов христианства. Доминиканец пространно рассуждает о свободе христианина и просто о свободе, которой суждено стать стержнем его жизни.
Как-то раз, после полуденной трапезы, Лоренсо прогуливался по монастырю вместе с одним из собратьев-доминиканцев, молодым человеком одного с ним возраста, тоже членом инквизиции. Тот незаметно принялся оспаривать грозный и непререкаемый аспект Страшного суда, говоря о смирении и доверии, с которым следует относиться к Богу.
— Нет, — тихо и твердо произнес Лоренсо. — Бог не выбирал и не отвергал меня. Я волен спастись и волен себя погубить.
Испанская инквизиция, по традиции отданная на откуп доминиканцам, непосредственно зависит от королевской власти. Она никогда не подчинялась беспрекословно римскому папе и епископам, официальным наместникам Бога на земле. Она всегда ставила веру выше церкви. Инквизиторы никогда не забывали, что великий Филипп II, правивший испанскими землями во второй половине XVI столетия, «золотого века», скрупулезный и непримиримый в вопросах веры монарх, лично присутствовал на пяти аутодафе, то есть на публичных казнях еретиков, сожженных на костре, и признавался, что это доставило ему большое удовольствие.
Огонь очищает ум, ибо избавляет его от плоти.
Консерваторы в Конгрегации в защиту вероучения называют себя неусыпными хранителями «истинной веры», но их полномочия ограничены. Хотя десятки узников томятся в застенках, только один еретик был сожжен на главной городской площади за последние двадцать лет. Кое-кто говорит, что даже один или, точнее, одна — это чересчур много. В самом деле, речь шла о бедной женщине, ilusa, ясновидящей по имени Мария Долорес Лопес, beata[3], утверждавшей, что она непосредственно общается с Богоматерью, и не понимавшей, за что ее обрекли на смерть.
Другие сетуют на эту мягкотелость, несущую слишком явный отпечаток опасной снисходительности нынешних времен. Они напоминают по всякому поводу о библейской жестокости Всевышнего. Сам Христос, сын своего отца, принес на землю меч, а не мир.
Ряд доминиканцев втайне сочувствуют пагубным идеям философов. Вместо того чтобы держаться за прошлое, словно у Испании нет другого будущего, кроме теперешнего положения вещей, они хотели бы вывести страну из тени и помышляют о смягчении строгих правил, регламентирующих человеческое поведение, а также об облегчении уз, связывающих религию с политикой и общественными законами.
Несомненно, сторонники перемен ведут себя более гибко и открыто, они обеспокоены сильнее, чем те, кто тоскует о былых временах. Кое-кто из масонов нашептывает монахам, что человеку пора увидеть себя в истинном свете и принять мир на свою ответственность, ради всеобщего блага. Те и сами видят, что старый порядок рушится, местами переворачиваясь с ног на голову, и не хотели бы быть погребенными под его обломками.
Новый король Карлос IV, оказавшийся между двумя этими течениями, пребывает в нерешительности. Он глубоко благочестив в силу семейных традиций и монаршего долга, но совсем не разбирается в богословских вопросах. Может ли религия приспособиться к новым временам? Следует ли ей это делать? Король об этом не ведает, он мало читает и не знает доводов ни за, ни против. Чаще всего, чтобы наверняка не совершат, ошибок, Карлос IV бездействует. Это проверенный способ. Он хорошо себя зарекомендовал.
По причинам, которые никто впоследствии не смог объяснить, брат Лоренсо продлил свое пребывание в монастыре на неделю. Когда монах вернулся в конце февраля в Мадрид, одним из первых, кого он посетил, был Гойя, художник, с которым он общался и которого иногда называл «мой друг».
Увидев Лоренсо, Гойя почувствовал облегчение. Он и впрямь опасался, как бы натурщик не бросил едва начатый портрет, портрет без лица, что поставило бы под угрозу дальнейший расчет. Художник даже предложил доминиканцу немедленно начать позировать, на что Лоренсо согласился, так как у него еще был час свободного времени.
Осталось только выбрать подходящее место, подготовить палитру, отложить на другой день текущие дела, и Гойя принимается за работу. Прежде всего он долго всматривается в лицо инквизитора, обводит взглядом его очертания, глядит ему прямо в глаза, как бы стараясь отыскать за внешними формами чувство и, может быть, душу. Фактически художник никогда не разговаривает за работой и не распространяется о своих творческих замыслах. Чаще всего он называет себя ремесленником, стремящимся хорошо делать свою работу, и говорит: «Я пытаюсь разглядеть абрис щек, линию лба, пропорцию носа, точный цвет глаз, а также отражающиеся в них световые точки. И делаю всё возможное, чтобы изобразить это так, как вижу».
Когда Гойя берет в руки угольный карандаш, а вслед за этим кисти, он замолкает. Это вошло у него в привычку. У художника угрюмый взгляд, широко раскрытые глаза, насупленные брови и немного недовольный вид. Похоже, известность не наделила его высокомерным отношением к критикам, не придала ему апломба и уверенности в себе.
Гойя работает. Лоренсо неподвижно сидит в указанном месте. Только его живые любопытные глаза бегают по комнате, перескакивая с предмета на предмет.
Взгляд монаха падает на портрет Инес Бильбатуа. Как и девушка десятью днями раньше, он спрашивает, можно ли ему говорить.
— Да, — отвечает Гойя, — но как можно меньше.
— Мне знакомо это лицо.
— Какое?
— Вон той девушки. Я ее знаю. Где же я ее видел?
— Не знаю, — неохотно говорит Гойя. — Портрет еще не совсем закончен.
Чуть позже Лоренсо, не в силах оторвать взгляда от портрета Инес, снова прерывает молчание:
— Она похожа на одного из ваших ангелов. Сарагосского или какого-либо другого.
— Да, это так, — тихо отвечает Гойя, не оборачиваясь. — Наверно, она похожа на ангела.
— Она вам раньше позировала?
— Нет. Я пишу ее в первый раз.
Гойя выдерживает довольно долгую паузу, всецело поглощенный контурами лица натурщика, первыми мазками серого цвета и светлой охры. Подбирая оттенки, он стремится передать саму структуру кожи, шероховатой, плохо выбритой кожи, на которой нет и следа пудры. На портрете пока не видно ни одной черты лица Лоренсо.
После короткой паузы, когда в мастерской слышатся лишь посторонние шумы — металлическое поскрипывание печатного станка, а также звуки, издаваемые помощником Гойи, чистящим отложенную мэтром палитру, и зевающей собакой — доминиканец нарушает молчание и спрашивает с чистосердечной улыбкой:
— Я — служитель культа, простите меня за наивный вопрос, но как вы, художники, обходитесь со своими моделями? Особенно когда это женщины?
— Кто как может, — отвечает Гойя.
— Что это значит?
— Спросите лучше у самих художников, когда они придут к вам исповедоваться.
— Ни один художник еще не приходил ко мне на исповедь. К тому же я очень редко исповедую. Мы предоставляем сие занятие приходским священникам. Все эти женщины, вы видите их так близко, когда они приходят к вам, просите ли вы их показать свои ноги, грудь?
