Игорь Адамацкий - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
— Вы чокнулись, — сказала Вера Кирилловна с крутым презрением, — и если вы не прекратите своих предсказаний, я вызову медтранспорт.
— Ладно, — решительно и горестно хлопнул Борис Тимофеевич себя по колену и встал. — Я ухожу. Спите дальше. Упивайтесь цветными грезами. Я понимаю: в мире сумасшедших любая норма противоестественна. Более того: любая норма — преступна. Простота вам неведома, искренность подозрительна. Люди, замкнутые на желудок, переваривайте черствые мысли и огрызки чувств, насыщайте это жидкими эмоциями… Да что там!
Он безнадежно махнул рукой и вышел.
В коридоре его догнала Лина. Тощенькая, скуластенькая, с голодным блеском в глазах, она догнала Бориса Тимофеевича и взяла за локоть.
— Борис Тимофеевич! — сказала она с дрогнувшей улыбкой. — Вы очень расстроены? Я вас понимаю. Это все интриги Веры Кирилловны…
— Не надо, Лина, — мягко возразил Борис Тимофеевич, — при чем здесь Вера Кирилловна? Опять в вашем сердце говорят раздражение, зависть и жалость. Не в этом дело, и даже не во мне, а в том, что в мире что-то начинает происходить, что-то меняется. Я не знаю точно, что это, каким словом обозначить и как объяснить. Я чувствую, что у меня в крови — кусочек солнца, в груди — очищающее жжение…
— Вам нужно отдохнуть как следует и потом искать работу. Хотите, я вам помогу? У меня есть знакомый на одном заводе, и там как раз нужен исполнительный техник на должность инженера.
— Спасибо, Лина, но, кажется, вы меня совсем не поняли. Я — сокращен. Меня нет в списках работающих людей. На меня даже никакой еды не должно планироваться. Но я совсем не собираюсь искать работу по производству смывных бачков, или велосипедов, или стиральных машин, или чего-нибудь похожего.
— Как же вы собираетесь жить? — жалобно спросила Лина.
— По-человечески. Я секрет открыл, — улыбнулся Борис Тимофеевич и, видя, что лицо Лины недоверчиво, добавил: — Может быть, я отныне самый счастливый человек в нашей стране. Единственное, от чего мне придется иногда страдать, это одиночество.
— А мне будет скучно без вас, Борис Тимофеевич. Это правда.
— Почему же, Лина? Я — наискучнейший человек на свете. Это известно.
— Лучший ум — доброта, и, значит, у вас ума палата.
— Спасибо, Лина, вы добры ко мне не по заслугам. И помните: если вам в этой жизни станет нестерпимо тошно, найдите мое окно, в нем будет свет для вас.
Он взял ее руку в свои рыхлые ладони, потряс и заглянул в глаза:
— Будьте счастливы. Захотите счастья, и оно придет.
Он повернулся и пошел, чувствуя на себе тоскливый взгляд Лины.
Однорукий гардеробщик ликовал. Он с такой умильной торжественностью наблюдал за спускающимся Борисом Тимофеевичем, будто собирался, не разобравшись, поздравить с законным браком или рождением тройни.
— Голубь ты наш, — звучным речитативом прошептал он. — Дождались-таки праздничка!
— О чем вы? — хмуро поинтересовался Борис Тимофеевич, подходя к барьеру.
— Ну как же! — Гардеробщик взял собеседника за рукав и нежно припал к его плечу небритой, коричневой от загара щекой. — Благодетель. Я уже в курсе. Уволили вас?
Борис Тимофеевич посмотрел в лицо однорукого: глаза гардеробщика были зеленые и с желтой искрой, как у кота-ворюги.
— Вас? Не знаю. Может быть, вас тоже сократят, когда в гардеробе установят автомат или перейдут на самообслуживание.
— Не-ет, родимый, — уверенно пропел гардеробщик. — Я грамотный, на политбеседах бываю. Знаю, сфера обслуживания прочна и незыблема. Настанет время — все будут друг друга обслуживать. Что ни мужик — то шестерка. Что ни баба — тоже шестерка. Вот такие пироги. А самообслуга в гардеробе — хлопотна. Опять же хищение носильных предметов может произойти. Автомат — дорого. Так что я буду при своих номерах сколько хочу. Это вас сократили. Заслуженного итээровца. У, подлецы!
Он сжал корявые пальцы в кулак и погрозил в потолок:
— Такого человека! Лизоблюды! Маразматики! Но мы им покажем, на что годимся. Такую карусель закрутим, а?
И он ладонью энергично принялся смахивать с плеч и спины Бориса Тимофеевича серую пыль и мелкий прозрачный пух.
— Фу, гадость какая насыпалась на вас. Перхоть или что другое. Повернись-ка, ангел. Вот и здесь насыпалось. У моей свояченицы так же было: сначала ее чем-то обсыпало, а потом она ногу сломала. Как мой дед, печник, говаривал: пришла беда — закрывай заслонку. Ну вот, теперь чисто. Сейчас и пальтишко подадим. И шляпу поднесем. Вот так. Слушай, птаха, плюнь ты на них. Не расстраивайся. Да очнись ты!
— Не понимаю, — вышел из раздумий Борис Тимофеевич, — зачем сокращать? Я мог бы работать контролером ОТК или мастером-технологом.
— Еще как бы мог. Не в этом корень.
— В чем же?
— Слово знаю. Иди-ка сюда. — Гардеробщик подтянул к себе Бориса Тимофеевича и зловеще прошипел в ухо: — Ин-фля-ция. Слыхал?
— Слышал. Это выпуск лишних бумажных денег.
— Эх ты, недоварок, — ласково покачал головой гардеробщик. — Денежные бумажки для того, чтоб туману напустить, чтоб свет застить. Инфляция — это когда жизнь дешевеет, а вещь дорожает. Теперь усек?
— Не совсем. Но я подумаю и постараюсь усечь.
— И то ладно. А теперь ступай.
Борис Тимофеевич двинулся к выходу, но замешкался:
— Как звать-то вас?
— Иваном Кузьмичем меня зовут, — с достоинством ответил гардеробщик. — В детстве больше Иваном-царевичем, а теперь Иваном-дураком.
— Иван Кузьмич, не заглянешь ли сегодня вечерком ко мне? Посидим, потолкуем. Что-то мне одному тошно в доме.
— Отчего не заглянуть? Уважим. Заглянем. Посидим. В котором часу-то?
— Часов в семь. Да вы знаете, где живу? Найдете?
— Знаю. Про вас все знаю, Борис Тимофеевич. Ступайте с богом. Идите и ничего не бойтесь. А то вон охранник пучится, окунь пялистый.
Борис Тимофеевич вышел на улицу.
В небе, на крышах и стенах домов, в окнах и под ногами — везде бесновалось весеннее солнце.
НА НЕФТЕПРОВОДЕ В… ПРОИЗОШЕЛ СИЛЬНЫЙ ВЗРЫВ, В РЕЗУЛЬТАТЕ КОТОРОГО ПОГИБЛО… ЧЕЛОВЕК И БЫЛО РАНЕНО… ЧЕЛОВЕК.
Вы, конечно, бывали на Молуккской отмели и помните, какие там весенние вечера: теплое, устало-размягшее — как старый сухарь в бульоне, — неестественное солнце, едва-едва окрашивая в розовые будуарные тона туманный мерцающий горизонт, опускается в безразличную гладь океана, не оставляя после себя ни стремления к добру, ни желания любви — только желание уйти пораньше спать; бывали и на Акульих камнях — коралловых образованиях неподалеку от экватора, и видели тамошние закаты: ненатурально яркий солнечный круг — плоский и пошлый — быстро вонзается в темные воды, как монета в карман алкоголика, и наступает темень, хоть глаз коли.
Совсем не тот закат, наблюдаемый из окна квартиры Бориса Тимофеевича в апрельские дни. О эти весенние вечера! О эти пьянящие закаты! О наши утраченные грезы и несбывшиеся надежды!
Если этот город — первый среди равных, то небо над ним — самое переменчивое, несравнимое ни с каким другим ни по фактуре, ни по фону, ни по оттенкам.
Пусть из вашего окна не наблюдается ничего, кроме кроны дремлющего от старости дерева, куска ржавой кирпичной стены и части крыши, крашенной сто семь лет тому назад и потому особенно выразительной, но если надо всем этим вы видите кусок неба — считайте: вы спасены. Даже если небо смотрит на вас сквозь решетку.
Томление, катарсис, апокалипсис с солнцем, облаками и небом длятся час, полтора, два с минутами в зависимости от времени года, атмосферных условий и состояния ваших нервов.
Прозрачный с голубизной и дышащий прозеленью воздух колеблется над облаками; у кромки облаков он плотнее, темнее, деятельнее; облака вытянуты и оформлены, расставлены в порядке — будто высокогрудые парусники, идущие в кильватер норд-остом; солнце, густо-красное от натуги и выпуклое, тащит за собой всю армаду облаков, постепенно убыстряя общее движение, чтобы спасти их от надвигающейся ночи, мрачной завистницы, чтобы увести заодно и нас самих — увести от вчерашних надежд и завтрашних утрат, все заодно и только скорее и дальше от нашей жалкой повседневности к праздничному обновлению.
Примерно так, пусть и не столь красочно, думал Борис Тимофеевич, сидя у окна и ожидаючи прихода Ивана Кузьмича, однорукого друга.
В квартире скапливалась тишина. Телевизор, с большим, будто покрытым бельмом глазом, молчал и не зрел; вода из испорченного крана на кухне перестала капать еще во вторник; ангел-хранитель на шкафу за пыльным разбитым глобусом был тих и недвижим — он сильно сдал в последнее время и подумывал о смерти и даже забросил любимую свою шутку — шуршать крыльями, а потом, хихикая, наблюдать, как Борис Тимофеевич в поисках мышей оглядывает углы; радио тоже безмолвствовало; только холодильник, время от времени вспоминая об обязанностях, начинал натужно гудеть, пока не захлебывался от собственной показухи; стол, уставленный закусками, поскрипывал в ожидании трапезы, но и это не нарушало общей торжественной траурной тишины.
