Радий Погодин - Мост
Васька Егоров неосознанно потянулся, чтобы стереть с Зойкиных пальцев пролитую мадеру, и его рука осталась лежать на Зойкиной.
Сердцу его стало прекрасно-больно. Переносица ныла, схваченная удушьем. В голове толклись и кружились ласковые полуслова, из которых нельзя сложить фразу, но можно связать венок.
Зойка и Василий Егоров одновременно встали и на негнущихся сведенных ногах пошли к двери. Там они остановились, привалясь к косякам, чтобы отдышаться и охладиться.
По площади, в сгустившейся к вечеру синеве, с мешками, с корзинами шли женщины, повязанные платками до самых бровей, неестественно прямые и напряженные в ожидании горя, уже надвинувшегося на них.
— Идут магазин распределять. — Зойка толкнулась навстречу женщинам. Васька шагнул за ней, опасаясь, что Зойка загородит дверь в магазин, расставив руки, и сомнут Зойку.
— Катерина, две бутылки водки, бутылка мадеры, два круга колбасы чесночной и буханка черного проданы, — сказала Зойка женщине, идущей чуть впереди других, высокой, сухопарой, с напряженно заложенными в карманы жакета руками.
— Кто разрешил?
— Разве Советская власть кончилась? — спросила Зойка, мотнув головой. — Или у тебя на сельсовете теперь не наш флаг висит?
— Флаг наш… — Женщина, названная Катериной, перевела взгляд на Егорова Ваську, похоже, швырнула ему в глаза песок или табак нюхательный, так что Васька зажмурился. — Это и есть купец?
— Как раз я, — сказал Васька таким нахальным голосом, словно взял на себя неслыханный грех.
В магазине Панька запел: «Ох, полынь, полынь…»
Катерина его пение послушала, улыбка расколола ее камень-губы трещинкой белой, она кивнула Егорову Ваське еще раз, уже не колко, с усмешкой, глянула на него из-под бровей и сказала:
— Разбираешься в девках, купец, — и вошла в магазин.
Пение Панькино про полынь оборвалось. Послышались восклицания восторга, звук отчаянного поцелуя и деловитый треск пощечины, будто вяленого леща разорвали напополам.
Женщины, обтекая Зойку и солдата Зойкиного, двинулись в магазин. Одна молоденькая, усыпанная веснушками, сказала:
— Твое в кладовке оставим. Не психуй, Зойка. Чего задумала? — Видя Зойкино невнимание, добавила жалостливо: — Ключи магазинные тебе принести, что ли?
— А на кой мне ключи эти?
Зойка потянула солдата от магазина прочь.
Васька почувствовал, как дрожит ее рука и пальцы то впиваются ему в ладонь, то совсем слабнут.
— У тебя там в порядке? — спросил он, кивнув за спину, на магазин.
— Там? Где там? — Зойка подняла Васькину руку, прижала ее к сердцу. От такого движения Зойкина левая грудь приподнялась, округлилась туго. Тут у меня ноет. И не знала, что у меня сердце есть, и не думала. Бабушка говорила — заноет, говорила, тогда узнаешь. И страх тебя охватит всю. Тебя как зовут-то? Чего молчишь — имя-то у тебя есть?
— Василий. Васька. Мы тут у моста стояли. Потом сбили мост. И нас сбили с другом. — Васька хотел спросить, в шутку вроде, — может ли убитый вверх полететь? Но смутно испугался этого вопроса — почему убитый? Он Гогиных глаз мертвых не видел. Видел — летит…
Васька отводил глаза от Зойкиной груди. Зойкино сердце билось в его ладонь сильно. Васька моргал, и его глаза тайком шмыгали в вырез Зойкиного платья. Никак солдату было с ними не совладать.
— Если бы ты понимал. Хоть вот столечко. — Зойка вздохнула, выпустила Васькину руку из своей. — Или бы хоть догадывался.
Васькина рука скользнула вниз по шелковому Зойкиному боку, но тут же поднялась, чтобы самостоятельно обхватить Зойку за талию, притиснуть грудь в грудь. Зойка сделала легкий шажок вперед и даже не заметила, что увернулась. Наверно, есть у девчонок такой внутренний «гирокомпас», когда тело играет свою игру, а голова тут и ни при чем вовсе. В этот момент свойство видеть себя со стороны, приобретенное солдатом Егоровым во время падения с моста в кипящую реку, обострилось: он увидел как бы со всех сторон невероятно и нереально красивую девушку, полную юной горячей силы, с раздувающимися ноздрями, с глазами, яркими от любви и воли; девушку, в которой нежность происходит от чистоты, от здоровья и от таланта целомудренную, как аромат цветка. Рядом с девушкой увидел солдат себя ушастого, пустоглазого, ссутуленного.
«Боже, какой хорек! — промелькнула отрезвляющая мысль. — Боже, только война могла подарить мне сослепу и впопыхах такую красивую. Если даже ничего и не будет, все равно такую не позабудешь вовек. Да я ж перед нею кочан!»
Васька выпрямился. Воздух спасительно вошел в его опустошенные легкие. Васька вытер мокрые губы, особенно уголки, ладонью. Рванулся Зойку поцеловать, но споткнулся и сконфузился. Эфиоп с бежевыми каменными белками таращился на него из-за мраморной широкой скамьи и улыбался.
— Ослепни, гад, — прохрипел Васька.
Зойка повернулась к нему.
— Что?
Васька кивнул на скульптуру.
— Подглядывает… Я тебя поцеловать хотел.
— И больше уже не хочешь? — спросила Зойка и засмеялась, и отскочила, верткая. — Этого черта зовут Кудим. Того, что на берегу, Мекеша. В парке еще один есть, прямо в кустах, страшной, Касьян.
Зойка пошла, прыгая с булыжника на булыжник, выбирая путь по своей прихоти.
Платье жило на Зойке как бы само по себе, со своим дыханием, со своим зрением и слухом, но с одной только целью — сделать Зойкину красоту еще нестерпимее.
— Слышишь, давай рядом пойдем. Тяжело мне на тебя сзади глядеть.
Васька взял Зойку за руку, чувствуя — если не заговорит, бросится ее обнимать.
— Мы тут у моста стояли, — начал он. — Я уже говорил вроде. Но я сейчас не о том. Беженцы по мосту шли. Больше на поездах. Я сейчас только подумал, на тебя глядя: беженцы чаще в хорошем бегут — в шелке, в бостоне, в шевиоте. Одна женщина даже в бархате.
Беженцы… Почему-то людей, возвращающихся домой из неволи в сорок четвертом и сорок пятом годах, тоже называли беженцами.
В поле, рядом с дорогой, горел костер. Танкисты ремонтировали сорванную в бою гусеницу. Собственно, они уже починили все и сейчас грелись у костра. По полю догорали танки, которым не повезло. Беженцы сошли с асфальта к костру. Ночь холодная…
Француз играет на аккордеоне. Шея повязана длинным шарфом. Рядом с ним женщина, простоволосая, в красивых туфлях, в зеленом шелковом платье пиджак французов внакидку. Что за женщина? На руках у нее девочка лет пяти, как лоскуток от того зеленого шелка…
Васька Егоров со своим отделением возвращался в часть, вернее сказать, догонял ее — ездил в тыл, в штаб армии с донесением. У Васьки бронетранспортер, замечательная машина; на бронетранспортере Васька за старшего — старший сержант. И все у него в отделении старшие сержанты. Водитель — старшина. Разведка.
Водитель Саша, жалея рессоры, аккуратно прошел стертый танком кювет, но не стал подъезжать к танку ближе, земля оказалась сырой и топкой.
К костру пошли все. Серега с аккордеоном.
Поздоровались с танкистами. Поприветствовали беженцев. Беженцы закивали. Потеснились. Круг стал шире. Танкисты, черные в своих комбинезонах, — усталые, чайник на костре коптят. Васькиному экипажу размяться охота. А беженцам? Поди знай, что нужно беженцам у солдатского костра, — солидарность им нужна, чувство причастности.
Музыка француза печально-красивая. Уютом веет от этой музыки, пахнет духами, любовным одиночеством. Серега аккордеон к груди прижал — ждет. Француз головой кивнул. Серега — вальс «Амурские волны». Другой беженец, ишь какой шустряга, несмотря на то, что ноги еле волочит, пригласил женщину в зеленом шелковом платье. Она дочку — Миколе из Васькиного экипажа. Девочка обняла Миколу за шею — привычная. Микола ее к себе прижимает осторожно, как будто обряженную новогоднюю елочку. И другие беженцы танцевать пошли. Оказывается, еще женщины среди беженцев были. К Ваське Егорову девушка подошла, молоденькая, в мужском свитере, в брюках, коротко стриженная. Что девушка — Васька по аромату духов понял. Когда закружился с ней в вальсе.
Серега вальс оборвал — рванул «Барыню». Пары рассыпались… Женщина в зеленом осталась в кругу. Она плясала. И это был русский танец. Русский танец для европейцев.
Девушка, с которой танцевал Василий, сказала:
— Мария. Танцерин бельгише. Танцерин.
Обе руки, сцепленные в пальцах, она держала на Васькином плече, слегка повиснув на нем, и прижималась к нему лбом. Когда Васька посмотрел ей на ноги, улыбнулась:
— Кранк.
Танкисты шваркнули шлемы оземь. Пошли вприсядку. Они рвали влажную землю кованым каблуком. Выкручивали с корнем траву носком башмака в замысловатой лихости плясовых колен. А когда утерли бледные лбы, у танкистов — не у пехоты — лбы всегда белые, даже у кавказцев и азиатов, Серега кивнул французу.
Француз перед тем пошептался о чем-то с женщиной в зеленом платье. Заиграл француз кружевную музыку. Как бы переплетались теплые струи, их ветер рвал, а они, качнувшись, снова лились и переплетались все туже.
