Дарья Вильке - Шутовский колпак
Со всех ног по подземному переходу, потом по крутой лесенке — наверх, мимо звукорежиссера. В будку, где сидит осветительница Майка, — плюхнуться на изношенный стул перед огромным, как в межгалактическом корабле, пультом и смотреть, затаив дыхание, как из черной бездны, из-под земли поднимается Мышиный Король. И если Майка разрешит, можно медленно двигать вверх рычажок на пульте, наблюдая, как бездна вспыхивает дьявольским светом. А ты — почти Бог, потому что твоя рука лежит на этом крохотном рычажке.
От Майки всегда пахнет крепким кофе. Рядом с пультом всю жизнь стоит зеленая чашка, и уже кажется, что вместо крови у Майки по венам бежит густой-густой черный кофе.
— Я так и знала, что ты тут! — торжествующим шепотом заорала Сашок. Будто бы это я исчез, словно меня заживо проглотил Холодный Карман. — Пошли, живее, пока преступник не убежал!
Она выволокла меня на балкон, и я даже не успел, как обычно, глянуть сквозь страховочные сетки для софитов вниз, в темный и будто неживой зрительный зал, а потом, как обычно, поднять голову, чтобы в окошечке слева увидеть сидящего под лампой звукорежиссера Мишу и помахать ему рукой.
— Короче, — докладывала Сашок около гримерок, — там, внизу — чужой. Преступник. И он небось хочет своровать наших кукол.
В театре все — наше. И куклы, и старый клавесин в коридоре, и залаченные до хруста парики на головах-болванках.
Сашок вообще-то любит преувеличивать, любит «устроить драму», поэтому, конечно, ни в каких преступников я не поверил. Но пошел — потому что если Сашок говорит «пошли», только самоубийца не пойдет. Просто нельзя не пойти, если Сашок решила, что позарез надо куда-то отправиться.
Внизу — это значит на Малой сцене. Почти в подвале. Туда надо спуститься по крутой черной лестнице и, поеживаясь от того, что все такое темное, сначала привыкнуть к полумраку. И в этом полумраке и вправду был чужой — он стоял прямо около кукол, развешанных для завтрашнего утреннего спектакля.
Худой, юркий, похожий на тощего ужа. В ухе сережка, татуировка — во все цыплячье плечо и аккуратненькая козлиная бородка. Он мне сразу не понравился. Потому что он держал в руках Шута. Моего Шута.
— Кто тебе разрешил брать Шута? — выкрикнула Сашок. Если она покрикивает, значит, и сама не очень уверена в том, что не надают по ушам. — Кто ты вообще такой?
— А вам-то чо? — спросил тип почти угрожающе.
— Нам много чо, — в тон ему ответила Сашок. — Мы тут живем.
Тип помялся-помялся, да и сказал:
— Я новый кукольный мастер.
III. Выходной пиджак
Дед точно ни о чем не догадался бы — не надень Сэм свой «выходной» пиджак. Когда он надевает выходные пиджаки — только тупой не догадается.
Потому что выходные пиджаки Сэма — ярко-зеленые, с черными атласными обшлагами или красные с искрой. В этот день он надел пиджак в темно-синий цветочек.
Красивый пиджак.
— Папа, это Сэм, — радостно сказала мама, знакомя их друг с другом. Так сказала, будто в этих пиджаках пол-Москвы ходит, ничего особенного.
Дед выпрямился судорожно, вылупился, посмотрел на меня — ну а я кивнул, мол, Сэм, да, ничего не поделаешь, — потом на Сэма.
А Сэм улыбнулся ему — широко, радостно.
Сэм улыбается — и невозможно не улыбнуться в ответ, потому что Сэм сияет, словно во всю невозможную мощь горящая лампочка.
Дед произнес «грхм» — и больше ничего, даже «очень приятно», или еще чего-нибудь вежливого, что принято говорить в таких случаях.
А когда мы оказались потом в гримерке одни — я и он — потому что мне нужно было ему показать, где можно переодеться и оставить вещи, дед брезгливо сказал:
— Ты все — друг, друг! Я-то думал, он нормальный парень, а он того… Просто педик. — И поморщился. — Педик, — повторил он презрительно.
Меня будто со всей силы ударили в грудь — так, что внутри все сжалось, съежилось, защищаясь.
Я ведь хотел рассказать деду, что Сэм — самый лучший актер, да вот, ужасно жалко, уезжает. Как он превращается на сцене в сотню людей. Как он возит Лёлика в Дом ветеранов сцены. Как иногда кажется, что Сэм — это целый мир, лучше всего остального мира. Я хотел — и не смог.
Потому что дед сказал — «педик».
Вообще-то сначала я даже обрадовался, что мамину премьеру будут праздновать в театре, а не дома.
Нет, когда гости уже пришли, то все сразу становится на свои места и мама с папой играют роли радушных хозяев. Но все утро до прихода гостей наша квартира — настоящий дурдом.
Обязательно что-то забыли купить и родители долго спорят, кому идти в магазин. И идет, конечно, всегда папа — «потому что ты мужчина. Мужчина ты или кто?»
Он идет, со всей дури хлопает дверью и кричит с надрывом перед этим: «Меня тут за человека не держат! Я тут… я… я тут Золушок просто какой-то!»
Потом он десять раз звонит из магазина — наверное, останавливаясь у каждой полки. Мама сначала улыбается сочувственно, к пятому звонку голос у нее становится металлическим, на десятый раз она уже кричит в трубку: «На тебя нельзя положиться!» и кидает телефон на диван в кухне, словно это телефон виноват в том, что на папу нельзя положиться и что мама когда-то вышла за него замуж.
Потом мы режем салаты — сидим кружком вокруг огромной миски, каждый со своей разделочной доской, и режем. И хорошо еще, если родители просто поссорятся. Если мама, к примеру, крикнет «Козел ленивый! Скотина!», а папа взбесится и кинет нож на стол так, что попадет по краю тарелки с очистками и она тут же разобьется — а он вдруг перепугается и притихнет.
Это хорошо, если так. Хуже, как в прошлый раз, когда мама размешивала майонез в салате и папа что-то ляпнул не то «под горячую руку». Они стояли и орали друг на друга, потом мама перекричала папу — «Да пошел ты со всеми своими гостями!» — и запустила огромной миской салата в стену.
Непонятно, откуда у нее взялось столько силы. И салат разлетелся по кухне, и на стенах, на потолке, на холодильнике и шкафах, и даже на оконном стекле была мелкопорезанная морковка в майонезе, и картошка, и желтые яичные ошметки, а на полу лежал горошек.
Когда такое случается, они быстренько соображают, что перестарались с драмами («сшурупили», — сказала б Сашок) и тут же мирятся. Ползают по полу на четвереньках, подбирают горошек и картошку, отмывают окна, касаются друг друга локтями, будто проверяют — тут, нет? Обнимаются, заботятся — «подай мне тряпочку, пожалуйста», «давай я окошко закрою, чтоб тебе не надуло».
Смотреть приятно — прям голубки. Прямо будто вчера только поженились.
Не, родители у меня на самом деле классные. В школе точно ни у кого таких нет.
Ну у кого, например, мама, чтоб тебя развеселить, может вдруг заговорить голосом зайчика из Детского спектакля? А потом ответить ему за ежика. Или там, лису. И говорить-говорить, то пища, то взлаивая, то всхрюкивая и всхрапывая, пока ты не развеселишься, пока не станешь хохотать как сумасшедший?
Просто родители-актеры — это как родинка на самом видном и неподходящем месте: и ничего не поделаешь, и всем заметно, и красиво вроде, чтоб жаловаться-то.
В общем, хорошо, что премьеру решили праздновать в театре, а не у нас дома. Так я думал, пока мама не объявила: «Придет дед. Надо же ему когда-нибудь показать театр».
А потом еще — «встреть деда у метро, он сам не найдет дорогу».
Дед за все то время, что мама с папой работают в театре, ни разу не был у них на работе. Я водил в театр своих одноклассников, дачные приятели Сашка приходили на спектакли, а потом — за кулисы, а деда ни разу не было. Он когда-то рассердился на маму, что она пошла в театральный. Да еще и вышла замуж за актера. Так рассердился, что три года с мамой вообще не разговаривал. Только потом, когда я родился уже — тогда и помирился.
«Нет, чтоб выбрать нормальную профессию».
Дед считает, что есть нормальные профессии, а есть — голодранские. Мама должна была бы стать бухгалтером, считает он, или зубным врачом, или адвокатом, или, ну если совсем уж некуда деваться — учительницей. Но никак не актрисой.
По-моему, ничего голодранского в театре нет — я когда-нибудь стану актером, как Сэм. Или кукольным мастером, как Лёлик.
Конечно, мама рассказывала, что в мое детство они с папой были такие бедные, что иногда у нее не было денег, чтобы купить катушку ниток. И она занимала у соседки — «и зашивала тебе штанишки». Но я ничего этого не помню — а помню только запах деревянной стружки в мастерской Лёлика и восторг от того, что куклы заново оживают каждый вечер.
Метро — ближе к зрительскому входу в театр, но я через него никогда не выхожу. Это для зрителей, для непосвященных. Ну а для нас есть актерский выход. И лучше обойти кругом здание театра, чем разрушать все театральное волшебство, шагая через фойе, по мраморным лестницам, мимо гардероба, через большие стеклянные двери туда, где в подсвеченных ящиках висят афиши на месяц вперед.
