Чарльз Сноу - Поиски

Прежде чем кто-либо начнет сравнивать мой жизненный опыт со своим собственным, следует сказать, что в моем детстве была еще одна сторона, на которую каждый будет взирать по-своему. Если вы примете нарисованный мною портрет и представите меня в пятнадцать лет долговязым подростком, который играет с друзьями в крикет, жадно стремится к всевозможным знаниям, залпом глотает книги и предан науке, это будет правильно в известном смысле, но останется еще очень многое. И если добавить к этому портрету вкус к озорным шуткам и невинным развлечениям, все равно вы не охватите всего и даже кое в чем будете неправы, потому что и меня и многих моих товарищей оскорбило бы предположение, что мы способны на детские шалости.

Тех, кто рос в иных условиях, чем я, истина оскорбит. И, кроме того, я боюсь, что если я буду строго придерживаться истины, то найдутся люди, которые доведут ее до абсурда, хотя бы я был добродетелен, как сама миссис Хэмфри Уорд. Стоит упомянуть, что мальчиком я испытывал любопытство к вопросам пола, сейчас же скажут, что сексуальные проблемы мучили меня всю жизнь, а это так далеко от истины, что я готов пойти на риск и несколько исказить истину, не дожидаясь, чтобы это сделали другие.

Сексуальная проблема не имела для меня, как для мужчины, решающего значения. Успехи, поражения и всякие перемены в моей жизни не так уж зависели от тех двух женщин, которых я любил. Но любовь принесла мне большое счастье и большое горе и очень обогатила мою жизнь.

До пятнадцати лет о практической стороне половой жизни я почти ничего не знал, а в семнадцать или около того у меня появился интерес к девушкам. Вечерами я долго ходил по улицам, с волнением вглядываясь в их лица, освещаемые на мгновение светом фонарей, грезил о кинозвездах, олицетворяющих любовь, которая грядет.

В моем детстве была одна особенность. Я вспоминаю эти годы как удивительно мирное время, когда во мне пробудился энтузиазм к науке, когда я имел сколько угодно досуга, работал, играл и предавался упоительным мечтам. В памяти моей детство сохранилось как пора покоя, и часто я с сожалением вспоминаю об этом утраченном покое. Между тем в юность мою ворвались четыре года войны. Мне было около тринадцати лет, когда началась война, и семнадцать, когда она закончилась. И тем не менее все, что происходило в мире в те годы, кажется мне сейчас страшно далеким. Да и как может быть иначе. Год или два назад я проезжал по равнине северо-восточной Франции мимо городов, чьи названия памятны мне по газетам времен моей юности, — Амьен, Камбре, Сен-Квентин. Первая мировая война казалась здесь не менее далекой, чем Ватерлоо, На протяжении двухсот миль пути мне дважды встретились развалины неподалеку от дороги, они производили такое впечатление, как будто их специально сохранили. Так и с моими воспоминаниями о войне: почти все изгладилось из памяти — газеты, которые я тогда читал, речи, которые слышал; остались два-три эпизода, до смешного незначительные. Я всегда буду помнить сообщение о Танненберге, сам не знаю почему; и смерть Китченера, которая в то время прозвучала для меня как сигнал поражения, и летние бои 1918 года. Вот и все, а ведь я мог воспроизвести почти всю историю войны по книгам, которые я с тех пор прочел.

Контраст между детским безразличием к военным годам и значением, которое придавали им взрослые знакомые, впервые открылся для меня сразу после окончания войны в моем последнем разговоре с Люардом.

Люард — первый человек, который состарился на моих глазах. С того дня, когда он потряс нас рассказом об открытии Резерфорда и Бора, он все больше худел и старел и нездоровый желтый цвет лица его все более бросался в глаза. В 1914 году ему было под сорок — я помню, как в разгар моего увлечения Уэллсом я выяснил, что Люард поступил в Королевский колледж как раз после того, как его окончил Уэллс, — но Люард вышел из игры задолго до конца войны. На его уроках мы видели только смертельно усталого человека, который делает вид, что чему-то учит нас. Он не поднимался со стула даже в лаборатории. К тому времени, когда я кончил школу, он уже частенько пропускал занятия. Он умер в тот год, когда я поступил в университет. Позже, узнав о лечении протеином от злокачественной анемии, я вдруг понял, что убило его.

Однажды утром незадолго до выпускных экзаменов Люард послал за мной. У него был период обострения болезни, и я его давно не видел. Он вел урок в классе малышей. Он был чудовищно худ, и голос его звучал совсем глухо. Мне даже неловко стало, что я такой здоровый.

— Говорят, ты поступаешь в университет, это правда? — спросил он.

— Да, сэр.

— Не нужно говорить мне «сэр», — улыбнулся он. — Тому, кто ожидает в ближайшее время услышать «сэр» из уст святого Петра, не хочется слышать это от своих молодых друзей.

Я неуверенно улыбнулся.

— Почему ты решил идти в университет?

— Я хочу учиться, — ответил я. — По-настоящему. Восполню пробелы в своих знаниях и потом всерьез займусь наукой.

— В чем ты будешь специализироваться, в химии или в физике?

— В физике.

— Почему?

— Потому что это более точная наука.

— А что ты будешь делать после окончания университета? — спросил он.

Я помедлил с ответом.

— Я хочу заняться исследовательской работой, — сказал я.

— Вот как, — сказал он.

— Я стремлюсь к этому с того дня, как вы рассказали нам об атоме, — вырвалось у меня. — Уже шесть лет. Наука и раньше интересовала меня, но вы утвердили меня в этом решении.

— Я утвердил? — Он помолчал. — Наверное, я должен просить у тебя прощения.

— Нет…

— Друг мой, — голос его зазвучал почти как бывало раньше, — сколько тебе лет?

— Скоро восемнадцать.

— Это не так много. В твоей жизни случится еще немало такого, о чем ты сейчас и понятия не имеешь. На что ты собираешься жить, занимаясь своими исследованиями?

— Вероятно, я буду получать стипендию.

— Ты получишь стипендию. Тебе дадут. Но подумай, сколько тебе будет тогда лет. Когда ты кончишь, тебе уже будет двадцать два. Прежде чем ты сумеешь прилично устроиться, тебе будет двадцать пять или двадцать шесть. А что если ты захочешь жениться?

— Я просто не буду иметь этой возможности, — я почувствовал себя несколько задетым.

— И тебя это не волнует? Или ты еще слишком юн? Ну и на что же ты все-таки рассчитываешь?

— Можно же найти работу… в университете, я надеюсь…

— Несколько сот фунтов в год в какой-нибудь академической богадельне? К этому ты стремишься? Ради господа бога, скажи мне, зачем?

Он уже говорил довольно громко, и мальчишки, сидевшие на первых партах, начали ухмыляться.

Я улыбнулся, защищаясь.

— Я хочу заниматься научными изысканиями.

— Послушай меня. Ты создал себе идеал, и этот идеал будет все время подгонять тебя и в конце концов поставит в зависимость от любого ничтожного человечишки, который умеет держать нос по ветру, Я ведь знаю это, я был таким же, как и ты, в молодости… И даже когда стал старше. Я и сейчас еще не освободился от этого. Я тоже хотел заниматься полезной работой, но в мое время это было не так легко, да и я оказался не слишком приспособлен для этого. Но дураком я не был, я был способнее большинства тех, кому удалось стать учеными; я занялся преподаванием в школе. Я был уверен, что делаю доброе дело. Бог мой! Если бы у меня не было дорогого моему сердцу и достойного всяческого уважения идеала, я бы стал делать деньги и занимал бы какое-то положение в этом мире. Я не сидел бы здесь перед толпой маленьких глупых детишек, без всяких надежд на будущее, слабый, как… слабый, как котенок, и все более слабеющий.

Он замолчал. Я смотрел в сторону.

— Говорю тебе, ты пройдешь тот же путь, друг мой. — Он с трудом выдавливал из себя слова. — И ты, и я, Майлз, мы слишком гордые… да, да, мы слишком гордимся нашими милыми маленькими идеалами, чтобы попрошайничать. Неужели война тебя ничему не научила? Разве она не стерла хоть частично грим, с помощью которого мы всегда старались украсить правду? Бороться за правду все равно что швырять в топку шарики для пинг-понга. До войны я пожелал бы тебе удачи, сейчас я постарался бы силой удержать тебя… если бы у меня были силы.

Он засмеялся странным дребезжащим смехом.

Я с трудом понимал, о чем он говорит.

— Наверное, мне не следовало так с тобой разговаривать, — сказал он уже спокойнее, — для тебя этот разговор ничего не изменит, разве только временами ты будешь испытывать смятение, как раз тогда, когда тебе нужна будет вся уверенность в себе. Но я все-таки должен был сказать тебе все это.

— Ты счастлив, выбрав такой путь? — спросил он меня после долгой паузы.

— Очень счастлив, — ответил я, не колеблясь.

— Может быть, ты еще раз подумаешь, прежде чем принимать окончательное решение? Есть много вещей, которыми ты мог бы заняться. Ты можешь преуспеть в жизни.