Иван Сажин - Полигон
— Надоело возиться с этим нытиком! Не сдал тогда на классность, жаловаться начал, — ворчал комбат.
Евгений насторожился: речь шла о механике его взвода рядовом Виноходове. Оказывается, Микульский не просто доложил о задержке на болоте, но и сообщил, чем она вызвана. Приглашенный к майору Чугуеву на беседу, механик признался, что забыл законтрить муфту после регулировочных работ.
«А я так и не поговорил с ним после учений! — запоздало досадовал взводный. — Чего это прапорщик начал подкапываться? Вечно что-то выискивает… Ну погоди, Сарафим-Херувим, я тебя так отделаю при всех, что не захочешь больше соваться, куда не просят…»
Майор Чугуев уверял, что Виноходов впервые допустил такой промах и можно ограничиться выговором.
— Нет, Василий Нилович, тут вы в корне неправы, — возразил Загоров. — Что значит — впервые? В бою он подставил бы под удар своих товарищей, и для них это плохо бы кончилось. Для всех!.. Не говорят же, что сдался врагу или предал впервые.
Снова послышался сдержанно-возражающий голос Чугуева:
— Алексей Петрович, но нельзя же каждый такой случай возводить в трибунальную степень. В мирных условиях солдат учится всему: и умению воевать, и чувству высокой ответственности.
— Во-во-во! Чувству ответственности… А чтобы оно становилось нормой поведения, не следует ограничиваться душеспасительными беседами, как это делаете вы. Нужно наказывать — и пожестче. Только тогда будет толк. В каждом проступке, кроме факта нарушения дисциплины, надо видеть еще и тенденцию. Есть незначительные, на первый взгляд, грешки, но имеющие опасную направленность. Сегодня по вине механика засел на заболоченном участке танк. Завтра случится еще что-нибудь. А послезавтра какой-нибудь разиня-наводчик, запутавшись и потеряв ориентировку, расстреляет полигонную вышку, где будут люди.
— Не надо, Алексей Петрович. Нуль в квадрат не возводится. — Замполит любил оперировать математическими терминами. Евгений слышал, будто Загоров и Чугуев не ладят между собой. Теперь вот явственно почувствовал и усмотрел в этом угрозу для себя: спор-то зашел из-за солдата его взвода. Завтра наверняка вызовут и его, лейтенанта Дремина…
Разговор возобновился и после нескольких реплик приобрел неожиданное направление.
— Да-а, наше русское благодушие не истребила даже Великая Отечественная, — с горечью молвил комбат. — А ведь сколько прекрасных людей погубило оно! Во время войны я был пятилетним несмышленышем и то запомнил один случай. Не могу сказать, где это было, — под Гомелем или под Брянском. Мы оказались на территории, занятой фашистами. Меня то вел за руку, то нес на закорках сержант, человек сильный и добрый. Под вечер мы, очень голодные, осторожно вошли в небольшой хутор. И тут увидели такую картину: какой-то подлец ездит на подводе по дворам и требует, чтобы крестьяне сдавали продукты для вражеской армии. Сержант ловко обезоружил предателя и так его пугнул, что тот без оглядки бежал с хутора. Как вы думаете, верно ли он поступил?
— Пожалуй, верно…
— А вот и нет! Не успели мы поесть у одной старушки, как хутор оцепили немцы. Сержанта схватили и тут же убили. Вывод элементарный: встретил подлеца — не надо красивых и гуманных жестов. Пришиби на месте! Сделал бы это сержант и остался бы жив.
— На жестокость не каждый сразу решится, — подал голос Чугуев после некоторого раздумья. — Вы же сказали, что сержант был добрым.
— Не сразу — говорите?.. А враг идет на жестокость сразу! И мы должны помнить это, как дважды два — четыре. Значит, солдат наш должен быть не только обученным и сильным, но и решительным. В каких условиях живет и воспитывается наш солдат? Дома его родители опекают. В детском садике, школе — тоже хватает сердобольных. Чуть кто обидел будущего гражданина — сейчас же появится десять заступников. А в армии? Та же картина. Мы объективно воспитываем сострадание к подобному себе. Дело это нужное, важное, но оно окажет нам плохую услугу в случае военного конфликта. Сознание того, что человека надо жалеть, будет размагничивать солдата в боевой обстановке. Он будет думать, авось и здесь его пощадят, авось командир не пошлет на верную гибель. А командир обязан послать! На то он и поставлен, на то и власть ему дана. И война никого не щадит, и враг безжалостен. Его задача — убить тебя. В крайнем случае, так искалечить, чтобы ты не смог больше взяться за оружие… Жалость вредна еще и потому, что сам ты, приученный к ней, вольно или невольно будешь щадить врага. Дескать, люди же перед тобой! И вот уже сомнение: убивать или не убивать? А у солдата не должно быть такого сомнения, иначе он не солдат…
— Так можно далеко зайти, — возразил замполит. — Зачем же начисто исключать жалость и доброту? Это ведь тоже важно.
— Жалостливые и добренькие — сестры милосердия. А война все-таки мужское, жестокое дело. И какая грозит нам война! Не знать этого — все равно что, идя в бой, забыть боеприпасы.
— Значит, надо вырабатывать у солдат жестокость?
— Так точно.
— И для этого сурово наказывать их за малейшую провинность?
— Только так, Василий Нилович.
Замполит вдруг спросил:
— А школу выживания не предусматривает ваша философия?
Насмешка пришлась не по нраву. Голос комбата сразу стал ледяным:
— За кого вы меня принимаете?
— За способного офицера, вероятно, будущего командира нашего полка. Но извините меня, Алексей Петрович, не нравятся мне такие рассуждения.
— А мне вы не нравитесь! — вспылил Загоров.
— Ого!.. Дальше в лес — больше дров.
— Самые опасные люди в наше время — догматики. Они готовы умертвить живую практику ради торжества застывших догм. Чуть скажешь новое слово, чуть станешь думать не по шаблону, как тебя обвинят в злонамеренности. И даже не дадут себе труда пошевелить мозгами и понять, что спасение в новом слове, а не в старой догме.
— Зачем же такие громкие обвинения?
— А затем, что вы, товарищ Чугуев, устарели со своей жалостью и вам следует кое о чем подумать.
— Понял, товарищ командир, — обронил замполит изменившимся голосом. — Но в тридцать пять лет человек, связавший свою судьбу с армией, думает все-таки о службе и ни о чем другом.
— И вы надеетесь до пятидесяти просидеть в батальоне?
— Не надеюсь.
— Так просите, чтобы выдвинули. Я походатайствую.
— Понятно, понятно…
Слышно было, как в комнате для старших офицеров кто-то ворочается на койке и вздыхает. Наверное, майор Чугуев. «Он милый человек. Зря Петрович навалился на него со своей философией, — подумал Евгений. — И ни к чему тут намек на возраст. А Корольков тоже хорош. Ни слова не обронил в защиту товарища. Странное равнодушие».
Трудно сказать, что побудило нынче комбата Загорова открыться с самой несимпатичной стороны. Может быть, неприязнь к замполиту Чугуеву была тому виной? А может, просто подошло время и какое-то давнее горькое семя дало в душе росток…
Загоров вырос без родителей. И нередко подчеркивал это, добавляя, что он сам себя воспитал, сам себе выбрал жизненный путь еще на школьной скамье. Захотел попасть в Суворовское училище — и его просьбе пошли навстречу (отец его был командиром-пограничником).
Служебная карьера у него складывалась удачно. Вскоре после танкового училища получил должность ротного, через три года поступил в академию бронетанковых войск. Из нее прибыл в этот полк на должность командира батальона. И вот уже который год его батальон передовой, взял обязательство стать отличным. Поговаривают, что Петрович — так подчиненные зовут комбата — первый кандидат в командиры полка, когда уйдет Одинцов. Евгений еще долго думал об услышанном. Во «фронтовой философии», несомненно, что-то было, однако душа не принимала ее… Крутой, крутой человек Петрович! И если он станет командиром полка, то многим придется туго. Тут надо заранее сделать вывод для себя, — размышлял лейтенант, чувствуя, что его одолевает дремота.
Внезапно над полигоном трескуче прокатился удар грома. Налетел ветер, и распахнутые половинки окна задребезжали. «А ведь разобьет их! — забеспокоился Евгений. — Надо закрыть…» Вскочив, он захлопнул окно, опустил шпингалет и снова лег в постель. Натянул поверх простыни одеяло.
В это время кто-то вбежал в общежитие, у Евгения мелькнула догадка: «Это — Толька… Видать, гроза вспугнула!»
А через минуту в дверь проскользнула крупная фигура друга.
— Чего не спишь, Женя? — спросил Русинов.
— Да вот гроза мешает… А ты где задержался?
— Рыбачил с Микульским на озере. Ох, и клюют караси, отбоя нет!
Раздевшись, он забрался под одеяло. Поворочался, укладываясь и подтыкая подушку, облегченно спокойно задышал.
— Слушай, Толя, мне кажется, ты не туда удочки забрасываешь!..
— А-а, ты вон о чем! — рассмеялся товарищ тихо. — Что ж, нравится она мне. Жаль, что замужем…
