Марио Бенедетти - Рассказы
Мы строили точно такие планы и предавались тем же ласкам, что и тысячи других парочек, разбросанных по всей республике. Мать Дорис никогда не упоминала ни о шефе, ни о ком-либо другом. Ко мне относились так, как относятся в каждом почтенном семействе к первому жениху дочери. И я принимал это.
Иногда я не мог отделаться от противного чувства удовлетворения, что мне досталась — мне одному — одна из тех недостижимых женщин, какими обладают лишь министры, общественные деятели, важные чиновники. Досталась мне, простому служащему.
Справедливости ради надо отметить, что Дорис с каждым днем становилась все очаровательнее. Ее нежность была безгранична. Она как-то по-особенному умела гладить мой затылок, целовать шею, шептать нежные глупости, так что, по правде говоря, когда я уходил от нее, голова моя кружилась от счастья и, что скрывать, от желания. Позже один, без сна, в своей холостяцкой квартире я думал немного с горечью о том, что приобрести столь утонченную, как мне казалось, опытность Дорис могла лишь с чьей-то помощью. После всего, что было (хорошего или плохого?), я неизбежно вспоминал о шефе, таком спокойном, таком почтенном, так и источающем респектабельность, и не мог вообразить его этим ненавистным учителем. Может быть, были другие? Сколько? И кто из них научил ее так целоваться? Тогда я напоминал себе, что мы живем в 1946 году, а не в средние века, что сейчас ААЯ нее существую только я, и засыпал, обхватив руками подушку, предвкушая другие объятия, в соответствии со своими планами.
До 23 ноября дело бесповоротно шло к свадьбе. Она становилась неизбежной. Оставалось только найти квартиру, какую мне хотелось: полную воздуха, света, с большими окнами. Несколько воскресений пришлось потратить на поиски, но, когда мы находили что-нибудь, приближающееся к нашему идеалу, оказывалось или слишком дорого, или было плохое сообщение с центром, или район казался Дорис отдаленным и навевал на нее грусть.
Утром 23 ноября я дежурил. Шеф не появлялся уже четыре дня, поэтому я сидел спокойно один, покуривая и читая газету. Вдруг я почувствовал, что дверь за моей спиной отворилась. Я неторопливо обернулся и увидел вопросительно заглядывающее милое личико Дорис. Она вошла со слегка виноватым видом и сказала, что опасалась моего гнева. Причиной ее появления в конторе было то, что наконец-то нашлась квартира, какую мы искали. Нарисовав подробный план, Дорис с довольным видом показала его мне. Она была так элегантна в своем легком платье с широким поясом, подчеркивающим тонкую талию. Мы были одни, поэтому она села на мой стол, положив ногу на ногу, и стала спрашивать, где сидит Росси, где Корреа, где Элисальде. Она не была знакома ни с одним из них, но хорошо их себе представляла по моим шутливым описаниям. Она курила мою сигарету, я держал ее руку в своей, как вдруг зазвонил телефон. Сняв трубку, я сказал: «Алло!» И в ответ: «Как дела, секретарь?..» Внешне все осталось по-прежнему. Но в те секунды, пока продолжался разговор и пока я, придя в себя лишь наполовину, машинально спрашивал: «Что случилось, почему вы не звонили так долго?» — и телефон отвечал: «Я была в Чили», на самом деле переменилось все. Как у тонущего в последние мгновения жизни, в голове моей мелькали беспорядочные мысли. Первая: «Значит, у шефа с ней ничего не было» — означала торжество моего самолюбия. Но сейчас же появилась вторая, что-то вроде: «Но тогда Дорис…», и третья, уже совсем определенная: «Как я мог спутать этот голос?»
Я объяснил, что шефа нет, сказал «до свидания» и положил трубку. Рука Дорис продолжала оставаться в моей. Поднимая глаза, я заранее знал, что увижу. Сидя на моем столе с сигаретой, как любая кокетка, Дорис ждала улыбаясь, поглощенная своими глупыми планами. Улыбка, конечно, была пустая и невыразительная, похожая на сотни других улыбок, и грозила надоесть мне с этой минуты навсегда. Позже я попытаюсь найти объяснение, но сейчас где-то в самом далеком уголке сознания я уже поставил точку на этом недоразумении. Ведь на самом деле я влюблен в сеньориту Ириарте.
ПОРТРЕТ ЭЛИСЫ
© Перевод Н. Попрыкиной
Она каталась на лошади президента Техаса; ее родители имели дом из пятнадцати комнат, собственного кучера и четырех черных служанок; в двенадцать лет ее возили во Францию, и до сих пор у нее сохранилась книга с обложкой из человеческой кожи — подарок одного аргентинского полковника ее отцу в феврале тысяча восемьсот семьдесят четвертого.
Теперь у нее не было ни гроша, приходилось жить ненавистной милостью зятьев, носить ветхий платок из черной шерсти и выплачивать два долга из пенсии в тридцать два песо. И все же у нее оставалось прошлое, и она нанизывала воспоминание на воспоминание, упиваясь роскошью, в которой жила, всей душой презирая свою теперешнюю нищету. Овдовев во второй раз, Элиса Монтес с новой силой возненавидела свою становившуюся все более убогой жизнь. В двадцать лет она вышла замуж за инженера-итальянца, который подарил ей четырех детей (двух девочек и двух мальчиков) и умер совсем молодым, не оставив ни связей, ни пенсии. У первого мужа, которого она не очень-то любила и который смотрел теперь с пожелтевших фотографий, были воинственные усы а lа Наполеон III, бегающие глазки, деликатные манеры и никогда не было денег.
Уже в те годы Элиса без конца говорила о своем бывшем кучере, чернокожих служанках, пятнадцати комнатах, отчего муж страдал и чувствовал себя таким незначительным в своем скромном доме с садиком и без гостиной. Муж-итальянец был молчалив, работал до рассвета, чтобы прокормить и одеть их всех. Наконец он не выдержал и умер от тифа.
Когда случилось несчастье, Элиса не могла обратиться за помощью к родственникам: она враждовала с тремя своими братьями и их женами. С невестками потому, что те были портнихи, служащие, мелкая сошка, с братьями потому, что дали им свое имя. Что касается семейного имущества, то оно давно уже было проиграно и растрачено покойным отцом.
Элиса Монтес пыталась обращаться сначала к старым друзьям, потом в государственные учреждения, будто они были обязаны помогать ей, но оказалось, что все (в том числе и государство) имели собственные нужды. Помощь сводилась к небольшим суммам и большим унижениям.
Итак, когда появился дон Гумерсиндо, неграмотный фермер, тоже вдовец, на двадцать с лишним лет старше ее, она уже смирилась и делала шнурки для больших обувных магазинов по рекомендации жены одного генерала-мулата (сосланного после военного мятежа), с которой играла в бадминтон в далекие осенние дни прекрасного, словно приснившегося детства.
Изготовление шнурков было началом падения, слушать же непристойные намеки и утробные смешки дона Гумерсиндо означало полное падение. Таково было бы мнение Элисы Монтес, случись все это с одной из ее немногочисленных подруг, но, поскольку это случилось с нею самой, пришлось придумать оправдание и упорно держаться за него. Оправдание, ставшее смыслом ее жизни, звалось «дети». Ради детей она взялась делать шнурки, ради детей слушала фермера.
На протяжении короткого жениховства дон Гумерсиндо Ольмедо ухаживал за ней так же нежно, как за своими коровами, и в тот вечер, когда он, прибегнув к своему основательному словарю, перечислил все, чем владеет, она решилась и надела массивное кольцо. Сыновья уже подросли: Хуану Карлосу было восемнадцать, он, правда, три года изучал английский и два — итальянский, но продавал саженцы на воскресных ярмарках. Анибалу Доминго было шестнадцать, он служил на почте. Дочери, послушные, практичные и очень похожие друг на друга, отправились в деревню вместе с матерью и отчимом.
Там их ожидал первый сюрприз: Ольмедо, руководствуясь примитивной хитростью, рассказал о коровах, о лугах — обо всем, вплоть до банковского счета, но умолчал о трех здоровенных сыновьях от предыдущего брака. С первого же дня они буквально пожирали глазами двух сестер, которые, хоть и были пухленькие и кокетливые, еще оставались девицами. Элиса дважды вынуждена была вмешаться, после чего нескромная настойчивость парней поубавилась.
В своем доме старик не был тем безобидным деревенщиной, который ухаживал за Элисой в Монтевидео. У матери и дочерей быстро пропала охота смеяться, когда они видели, как он приближается по вымощенному камнем двору, широко ставя ноги. В своих владениях этот человек умел командовать. Элиса, выйдя замуж ради детей, вынуждена была примириться с тем, что ей с дочерьми приходилось голодать, поскольку Ольмедо не давал им ни гроша и все немногие покупки делал сам. У него было собственное представление о том, как проводить свободное время, и если чужому его скупость могла бы показаться забавной, то сестры думали совсем иначе, когда отчим заставлял их часами выпрямлять гвозди.
Так началось для Элисы добровольное мучение, и в ночи любви, под москитной сеткой, она позволяла себе напоминать Ольмедо о достоинствах первого мужа. Старик в ответ лишь потел. Все говорило о том, что он довольно силен и выдержит любые упреки. Однако через'' пять дней после шестой годовщины свадьбы у него начались боли в желудке, уложившие его сначала в постель, а восемь месяцев спустя в семейный склеп.
