Джойс Оутс - Исповедь моего сердца
Куда бы ни были званы Уорвики весной 1909-го, считалось само собой разумеющимся, что «игрок-астролог» тоже должен получить приглашение. Иначе они, особенно Серафина, сочли бы себя оскорбленными.
Полковник Фэрли, нехотя включая Фрелихта в число приглашенных на клубный ужин, который должен был почтить своим присутствием лорд Гленкрейн, жаловался, что Фрелихт невыносимо действует ему на нервы. Кто такой этот Фрелихт, откуда он взялся и есть ли у него какое-нибудь более пристойное занятие, чем самоприсвоенная миссия игрока-мистика? Действительно ли он так простодушен, как прикидывается? Или, напротив, слишком хитер? Эдгар И. и Серафина нарочно разжигали любопытство знакомых, намекая на везение, сопутствовавшее Фрелихту на предыдущих скачках, но деталей не раскрывали, так как успех метода Фрелихта зависел от умения держать его в секрете; а будучи всего лишь простыми смертными, брат с сестрой желали сохранить свою находку только для себя. Тем не менее по отдельным оговоркам и иносказаниям можно было предположить, что некогда Фрелихт был актером, выступавшим в шекспировских пьесах, а может быть, певцом (в пользу этой догадки говорил его сильный, красивого тембра голос), что он сделал кое-какую карьеру в науке (отсюда и докторское звание); в юности он, вполне вероятно, был семинаристом; музыкантом; земледельцем; железнодорожным агентом; путешественником-первопроходцем; журналистом. (Журналистом-то он был наверняка, потому что на ужине у полковника Фэрли, когда мужчины уединились, чтобы выпить бренди и выкурить по сигаре, Фрелихт, вступив в доверительную беседу с Блэкберном Шоу, поведал ему в порыве откровенности, что потерей глаза обязан «врагу-испанцу» и случилось это во время взрыва на «Мэне»… «Нью-Йорк джорнэл» заказал ему серию статей о кубинской революции — в русле американских интересов, разумеется, — и он в качестве особого друга и советника капитана Чарлза Сигсби находился на борту «Мэна», когда корабль бросил якорь в пользовавшейся дурной славой гаванской бухте. Представьте только: там было загублено двести шестьдесят шесть американских жизней! По сей день, сообщил Фрелихт, он вынужден опасаться за собственную жизнь, поскольку некие испанские агенты поклялись убить его.)
Есть ли у него жена? Нет. Ее нет в живых.
Есть ли у него дети? Живых — нет.
А где же его дом?
«Там, где меня уважают и чтут, — ответил он, прямо глядя собеседнику в глаза, — и где я могу оказаться полезным».
Беседка, увитая спускающимися с потолка тропическими цветами, орхидеями — пурпурными, бледно-лиловыми, жемчужно-белыми, черными. Столы, покрытые льняными скатертями с орнаментом из подков, развернуты к пруду, в котором плещутся маленькие золотистые рыбки, и молодые лебеди, черные и белые, плавают, быстро и взволнованно перебирая лапками. Молодая арфистка из Дублина… Розоватые тени над свечами в старинных канделябрах… Официанты-негры в красных форменных куртках с золотыми галунами, красных фесках с черными кисточками и безукоризненно белых перчатках обслуживают шестьдесят с лишним гостей полковника с семи вечера до полуночи… Лорд Гленкрейн с супругой — почетные гости; очаровательная польская актриса Алисия Зелински со своим спутником; чета Вандербильтов; супруги Джеймс Бен Али Хейгины; супруги Блэкберн Шоу; сенатор Гарднер Симм с женой; Элиас Шриксдейл; чета Коун-Петти; Эдгар Уорвик с сестрой Серафиной, вдовой Исаака Доува, и множество других гостей, в том числе и «А. Уошберн Фрелихт» в белом фраке и при белом галстуке. Догадываясь, к его чести, о том, что он не слишком желанный гость в полковничьем клубе (он здесь единственный мужчина, не являющийся членом Жокейского клуба, и единственный, у кого в петлице не красуется бриллиантовая булавка — дар полковника), ест и пьет весьма умеренно и, склонив набок свою красивую голову, больше слушает, чем говорит. Осознает ли он в промежутках между многочисленными тостами, провозглашаемыми с бокалами шампанского в руках, между сменами целой вереницы блюд: от свежих моллюсков, лукового супа, лосося, молодых голубей, ростбифа и запеченной в тесте виргинской ветчины до — в самом конце — разноцветного мороженого, из которого лошадиные фигурки (Мощеной Улицы, Ксалапы, Сладенькой, Шотландской Шапочки, Полуночного Солнца, Колдуна, Красавицы Джерси, Метеора и Свободного Часа) вылеплены так искусно, что всем жалко их есть, — осознает ли он, как снобистски игнорируют его остальные гости, как самодовольно-насмешливо звучат обращенные к нему вопросы, касающиеся его «астрологической науки»?..
Отнюдь. Потому что в лице А. Уошберна Фрелихта мы имеем джентльмена. Обаятельного. Дружелюбного. Хорошо информированного. Исповедующего умеренные взгляды как в политике, так и в остальных сферах жизни. Он не поклонник ни Тафта, ни снижения тарифов. Разумеется, он не является поклонником сенатора Ла Фоллетта — висконсинского бунтаря, которого республиканская пресса обливала грязью за поднятую им кампанию против железных дорог. Доктор Фрелихт учтив и остроумен с дамами; у него изощренный ум, но он никогда не позволит себе никого оскорбить; с мужчинами он безупречно почтителен. Он делает вид, что не замечает колкостей, презрения, едва сдерживаемых смешков у себя за спиной. И если его мускулистые плечи напряжены под красивой тканью фрака, если подбородок порой чуть приподнимается и выдается вперед, словно бы для того, чтобы предупредить неосторожное слово, если его единственный здоровый глаз излучает ледяной холод, несмотря на румянец, свидетельствующий о бушующем внутри огне, то разве кто-нибудь в этой компании способен это увидеть?
Одиночество пилигрима. Оно позволяет нам оставаться невидимыми в этом мире.
Постепенно за столом полковника Фэрли все убеждаются, что Фрелихт свято верит в свою теорию ставок — «в непогрешимость зодиака», как он несколько раз повторяет с важным видом. Этот человек глуп — но он джентльмен. И в некотором роде мистик. Детали, касающиеся пари, заключенного им вместе с Уорвиками, вложенная ими сумма, имя лошади, которой суждено выиграть скачки, разумеется, не разглашаются; но Фрелихт говорит открыто, даже восторженно, о небесах, астральной плоскости, о «самосознании звезд, в котором прошлое, будущее и настоящее сливаются, словно огонь, поглощающий огонь, или вода, поглощающая воду». Речи этого человека волнуют, они красивы, хоть и бессмысленны, иллюзорны, но так поэтичны, что многие дамы (по правде сказать, даже Белинда, жена полковника) невольно увлекаются ими. Великая Туманность Ориона… Королева Плеяд… Как Андромеда соотносится с Рыбами и самой отважной и яркой звездой Овна… Как кольца Сатурна содрогаются от электрических зарядов… Как Луна исподволь влияет на человеческую психику…
В заключение Фрелихт с почтительной улыбкой говорит, что ему жаль тех, кто сомневается в изложенных им теориях, так же, как он сам до недавнего времени в них сомневался; они подобны родственнику шекспировского Кассио, который с воодушевлением утверждал, будто судьба человека заключена не в звездах, а в нем самом. «Но теперь мне совершенно очевидно, что любой мужчина и любая женщина, — здесь он бросает взгляд на сияющую Серафину, сидящую напротив, — в достаточной мере посвященные в науку неба, одновременно постигают и науку Земли. „Что на небе, то и на земле“ — это очень древняя мудрость».
К счастью, полковнику удается перевести разговор на другую тему прежде, чем один из сидящих за столом сердитых господ успевает задать Фрелихту какой-нибудь грубый вопрос — например: почему это небеса избрали именно его, Фрелихта, своим «переводчиком», — чем непременно нанес бы оскорбление Серафине.
Тем не менее, когда мужчины собираются в обшитой дубовыми панелями курительной комнате полковника, потягивая бренди и попыхивая кубинскими сигарами, шансы Фрелихта неожиданно повышаются, да, повышаются.
Ибо девяностолетний Блэкберн Шоу, владелец знаменитой фермы Шоу, всеми уважаемый в скаковых кругах патриарх, покровительственно положив руку на плечо молодого Фрелихта, начинает сердито жаловаться на упадок, начавшийся после войны в деле разведения и соревнований чистокровных лошадей. Нет уже таких знаменитых лошадей, какие были во времена его деда. Диомед, Аристид, Тен Броек, Лексингтон, Индус. («О, Индус! Вот это был конь! Знаете, доктор Фрелихт, ведь эта Мощеная Улица — из потомства Индуса, величайшего производителя всех времен!») Теперь все не так, даже джентльмены разводят лошадей не ради красоты и спорта, а на продажу, да, в сущности, и джентльменов-то в Америке становится все меньше и меньше. Знает ли мистер Фрелихт, что в старые времена в чистопородной лошади выше всего ценились резвость, выносливость, кураж, истинное упорство характера — если лошадь не была способна проскакать три четырехмильных забега меньше чем за восемь минут, ее отправляли обратно на выгон вместе с ее тренером. А теперь, после войны, с началом нового века… Теперь ценится только умение совершить «рывок». Скачки заканчиваются, едва успев начаться. В былые времена и производители были куда как мощнее, чем нынешние: например, Индус до двадцати лет покрывал кобылиц, был так неутомим и так похотлив, что срывался из конюшни, как рысак от стартового столба! И обслуживал всех кобыл, бывших в его распоряжении, с неослабным рвением, производя победителей одного за другим. «А теперь, — с сожалением констатировал Шоу, — похоже, у кобыл в пятидесяти процентах случаев получаются выкидыши; а жеребцы утрачивают свою мужскую силу так же быстро, как резвость ног». При этом Фрелихт сокрушенно хмурился, соглашаясь с собеседником.
