Елена Толстая - Очарование зла
Вера чуть покачала головой, отвечая собственным мыслям. Нет, «наборчик» вовсе не пошлый, а вполне даже подходящий. Другое дело, что Болевич — не для Марины.
…Она потому и повелась на него, что он был в ее жизни первым обыкновенным человеком!
Вера едва не подскочила на постели, сделав это простое открытие.
До сих пор Марина встречала только необыкновенных мужчин. Мужчин, которые позволяли ей фантазировать, мужчин-поэтов (пишущих ей письма издалека), мужчин-офицеров (рано погибших). Ну и еще Эфрон. В своем роде необыкновенная личность (впрочем, Веру Эфрон интересовал сейчас мало).
А Болевич — обыкновенный мужчина. Ласковый в постели — это наверняка. Но — без вывертов, без непременного мучительства, без отвратительной манеры до рассвета терзать истомленную плоть любовницы беседами о судьбах России…
Великая новость для Марины!
«Он не для тебя, он — для меня, — подумала Вера. — Я обыкновенная, как и он. Я, а не ты».
Сувчинский увлеченно продолжал:
— Разумеется, все закончилось ужасно — для Марины. Болевич куда-то уехал, а Эфрон остался при обезумевшей жене. Впрочем, она быстро написала две поэмы… Погоди-ка, вспомню…
Тропою овечьей —Спуск. Города гам.Три девки навстречуСмеются. СлезамСмеются, — всем полднемНедр, гребнем морским!Смеются!— недолжным.Позорным, мужскимСлезам твоим, виднымСквозь дождь — в два рубца!
И в этот миг Вера влюбилась в Болевича. В этот самый миг. Потому что — она знала — Марина всегда предельно точна, в любой детали, в любой фантазии: если она сказала, что в миг расставания с нею у Болевича были слезы — значит, слезы действительно были. Он, соблазнитель, Казанова, — он плакал. Плакал, бросая ненужную любовницу. И она, встав с земли, в которую решила не уходить до срока, побрела домой, к мужу. И там, сварив обед, уселась за стол — писать. И записала — все. Даже эти слезы.
Послание — другой женщине. Болевич плакал.
Теплая волна стукнула в грудь Веры, оживляя ее. Она села в постели и сказала:
— Значит, Эфрон знал об их романе?
— Разумеется. Он очень страдал… Предлагал Марине разойтись.
— Ты это уже говорил.
— Да? Ну, в любом случае Марина осталась с Эфроном.
— Не понимаю… — сказала Вера (на самом деле понимая — все). — И после всего этого они снова дружны. Эфрон представил Болевича как своего друга. Не понимаю…
Счастье понимания разливалось в ее груди, заставляло сиять глаза.
— Ты удивительно хороша сегодня, Верочка, — сказал ей муж, целуя ее перед тем, как уйти одеваться для службы.
* * *Вера назначила Болевичу встречу в Булонском лесу и, чтобы скоротать время, отправилась в кафе — завтракать со Святополк-Мирским. Этот милый, умный человек нравился ей: он и забавлял ее, и немного раздражал нервы. Вера была с ним «безжалостна», хотя никогда не пользовалась его бескорыстным обожанием в своих целях.
Да, Святополк-Мирский был именно то, что требовалось для сегодняшнего свидания с Болевичем. Он был способен привести Веру в правильное расположение духа перед встречей с «пражским Казановой». Она сидела в кафе, позволяя Парижу течь мимо себя, и трамваи, залихватски гремящие на поворотах, казались ей сегодня особенно трогательными, сродни голенастым парижским девицам на высоченном каблуке; говорят, француженки изящны от природы, но это неправда. Самые изящные француженки — русские, а из русских самая элегантная — полька Матильда Кшесинская. Таков парадокс, над которым стоит задуматься. Возможно, в нем-то и кроется одна из разгадок великой евразийской тайны.
Посмеиваясь, Вера пила кофе, заказанный для нее Святополк-Мирским. Она любила кофе в кафе; дома она готовила его лишь для мужа, но не для себя.
Святополк-Мирский что-то говорил. Вера почти не слушала, только время от времени кивала и вставляла ничего не значащие замечания. Ей нравились мужчины, которые не требовали от нее непременного и деятельного участия во всех их идеях. Со Святополк-Мирским можно было полдня просидеть в грезах о собственном, потаенном, погружаясь в уютное журчание его интеллигентного голоса (о чем он журчал? о России? о евразийской идее? о ценах на молоко?). И неизменно после такого вечера, целуя Вере руку, он говорил: «Ах, Вера, как с вами всегда интересно!» Ну не прелесть ли что за человек?
— …Если бы вы знали, — расслышала она, — как мне хочется задушить, уничтожить, вычеркнуть эти годы, прожитые в Париже!
Вера красиво изогнула темно-русую бровь. На ее собеседника это подействовало магнетически, он уставился на бровь и судорожно вздохнул.
— До чего меня изводят — эти проклятые годы… — продолжал он страстно. — Тянутся, тянутся… И конца им не видно.
Святополк-Мирский обладал еще одной привлекательной, с точки зрения Веры, чертой: он умел жаловаться, не становясь при этом жалким. И сочувствия не требовал. И не ждал никаких советов. Просто говорил и говорил — и такие простые, такие благородные интонации!
С чем бы его сравнить? (Вера задумалась, возвела глаза к ослепительному облаку, с которым солнце вступило в сложные, наподобие танго, отношения.) С ионической колонной? С кушеткой в стиле ампир — только белое и золотое? А если с цветком — то с каким? Возможно, подошел бы тюльпан…
— О, если бы только возможно оказаться в России одним мановением! — продолжал между тем Святополк-Мирский.
— Я тоже не самая страстная поклонница красот Парижа. — небрежно отозвалась Вера, больше из благодарности к князю за его изысканность и простоту, нежели из желания продолжать разговор. — Но я чувствую здесь бешеную жажду жизни, и эта жизнь проносится мимо меня… — Она махнула рукой, показывая на трамвай, на каштаны, на двух девочек в белых носочках и туфельках с пуговками, что бежали по круглым камушкам булыжной мостовой, в дождь разноцветной, а в сухие сезоны серой. — Кстати, — совсем некстати добавила Вера, — как вам показался этот Болевич?
Святополк-Мирский, вырванный из обычного течения разговора, поперхнулся коньяком:
— Кто?!
— Тот молодой человек, с которым нас вчера познакомил Эфрон.
— А, этот… — Святополк-Мирский увял: очевидно, тема Болевича была для него совершенно не занимательна. — Вы так быстро его от нас похитили, что я даже не успел разглядеть толком…
— Представляете, когда-то его любила Марина. Сильно любила, вся Прага знала. Русская Прага, разумеется.
— По-моему, вы в него влюбились! — сказал Святополк-Мирский, ожидая опровержения.
— Вы же знаете, — сказала Вера равнодушно, — я люблю только моего Сувчинского.
Она допила кофе, поставила чашку.
— Мне пора.
— Опять оставляете меня одного? — капризно спросил он.
— Я уже опаздываю… С вами ваш коньяк.
Она наклонилась, легонько прикоснулась губами к его мягким волосам, упорхнула. Свежий запах духов упорхнул вслед за нею. Теперь парижская жизнь текла мимо одного Святополк-Мирского: Вера доверчиво погрузилась в ее волны и уплыла по направлению к Булонскому лесу.
* * *Гроза дразняще надвигалась, но никак не желала разразиться. Ожидание грозы всегда странно волновало Веру — оно было сродни ожиданию физической близости, когда делаешь вид, будто читаешь в спальне, а вместо того прислушиваешься к происходящему в квартире: чиркнула спичка — закурил… хлопнула рама — закрыл окно после того, как выбросил окурок… пошел в ванную… сейчас войдет?.. нет, еще пошуршал зачем-то газетой: убила бы за эту газету! И наконец, шаги томительно затихли перед дверью. Сейчас.
Сейчас. Тучи собирались не спеша, как будто их зазвали на торжественный бал. Вечереющий свет, пропущенный сквозь сытные темные облака, становился ярче электрического. Нестерпимо белые статуи на фоне очень темной листвы выглядели непристойно: разверстое тело, заранее подставленное любой ласке, поцелую любого рта.
Вера сидела на скамье перед клумбой с тюльпанами. Как на грех! Изысканные тюльпаны напоминали ей, после краткого свидания в кафе, о Святополк-Мирском. У них был печальный, чуть укоризненный вид. Она слышала, как они соприкасаются тугими лепестками. Чрезмерный предгрозовой свет даже их сделал нестерпимо-яркими, но они, в отличие от статуй, не утратили своего аристократического облика.
Вера сама себе казалась страшно маленькой. Перед грозой небо увеличивается, а все, что под небом, — уменьшается. Необъяснимый закон природы.
Который, впрочем, тотчас перестал ее занимать, едва лишь в аллее показался человек. Сразу и небо, и тюльпаны, и неприличные статуи стали неинтересны Вере: она поднялась и повернулась к идущему лицом. Он приближался не спеша, без суеты, и в то же время стремительно: легкая походка, разлетающийся плащ. Она залюбовалась, улыбка задрожала в углах ее рта… и вдруг разочарование кольнуло ее в самое сердце: не тот.
