Мартин Эмис - Успех
I
Легко видеть, как я настолько замудохался.
ТерриГрегори Райдинг — мой названый брат. Это правда. Его родители усыновили меня, когда мне было девять лет. Этот первый отрезок своей жизни, надо сказать довольно дерьмовый, я провел на Доукин-стрит в районе Сковилл-роуд в Кембридже — не совсем трущобе, но движущейся в этом направлении (с тех пор я там ни разу не был. Возможно, теперь это действительно трущоба); представьте себе группки послевоенных полуразрозненных домов, обрамляющих узкие желтые улицы, клочки зелени, которые, как считалось, вам полагается иметь, старые мотороллеры в садиках позади дома. Моя мать умерла, когда мне было шесть, и три года у нас с сестрой был единственный опекун — мой отец, Рональд Сервис. Потом умерла и сестра. Не знаю, убил ли отец мою мать, но наверняка знаю, что он убил сестру, потому что я был там в тот момент и видел, как он это сделал. (Легко видеть, как я настолько замудохался. Да, я слишком распространяюсь на эту тему. И не собираюсь ни перед кем извиняться. Просто все это слишком скверно. Я имею право распространяться об этом, ведь именно потому настолько и замудохался.) Рози Сервис было семь лет, когда Ронни Сервис убил ее; у нее были веснушчатые щеки, тонкие, как спички, ноги и такие немыслимо узкие плечи, что у меня щемит сердце от нежности к ней даже теперь — даже теперь, когда я день ото дня все глубже увязаю в дерьмовом болоте, в которое превратилась моя жизнь. Возможно, этот полоумный говнюк (мои словечки, как и все остальное, что происходит со мной в последние дни, становятся все грубее и грубее) и не собирался делать это с Рози. Но может, он собирался сделать это со мной?
Так или иначе, убийство сильно взбудоражило местных жителей. И правда, если бы власти так позорно не затянули дело, вполне вероятно, что семья Грега никогда не обратила бы на мой случай своего мигающего филантропического взора. Я пребывал в одиночестве на сцене в доме номер 11 по Доукин-стрит больше недели: люди приходили, чтобы забрать моего отца, люди приходили, чтобы забрать мою сестру (она отбыла тихо, он — шумно), но никто не пришел за мной (хотя бы какой-нибудь сбрендивший ублюдок. Впрочем, забрать, но куда?). И вот целую неделю я в ужасе обходил помертвелые комнаты, забредая то в зловонный мир судомойни, где стояло скисающее молоко и лоснящееся масло, по ночам грыз ногти от тоски и страха, тонул в тягучем послеполуденном времени, отмеряемом взмахами маятника. Представляете? Я ни разу не вышел из дому и держался подальше от окон. Я прятался. Мне было очень, очень стыдно за то, что сделали те двое.
Меня подловил ликующий газетный репортер (действительно подловил; он постучал в дверь и услышал, как я взбегаю по лестнице; он быстро нагнулся и заметил меня сквозь щель почтового ящика: так что считай — подловил). Похоже, репортеру доставляло подлинное удовольствие иметь со мной дело. То же можно сказать и о газете, на которую он работал (они сцапали меня и печатали обо мне статьи под аршинными заголовками). Именно их злорадство насчет моей плачевной судьбы впервые затронуло воображение семейства Райдингов — по крайней мере, его патриарха; позже я узнал, что мистер Райдинг по утрам читал ежедневные отчеты за сплоченным семейным столом, доводя до состояния отчаянной, смертельной скуки всех присутствующих. Как я скоро выяснил из первых рук, Райдинг-старший был ненасытно сострадательным человеком (иными словами, окончательно свихнулся на свой, шикарный, манер. По сути, таковым он и остался) и, выражаясь отнюдь не фигурально, не мог позволить себе успокоиться, пока я, к его удовлетворению, не попаду под чью-нибудь опеку. Что опять-таки в его химерическом мире причудливых причин и следствий означало, что я должен попасть под его опеку. К тому же, очевидно, его извилистый ум был заинтригован определенными параллелями между нашими семьями, параллелями одновременно столь случайными и очевидными, что какое-то время я, сгорая от нетерпения, подозревал, будто в один прекрасный день некое чудесное родство в стиле Филдинга решит наши судьбы: мистер Райдинг и мой отец были ровесниками, а наши с Гретом дни рождения не совпадали всего на сутки; Урсуле, сестре Грега, было в те дни семь лет, как и моей, обе родились близнецами и своих двойняшек пережили — ну и так далее… По мере того как рос скандал относительно того, куда меня в конце концов определить, росла также непостоянная, но глубокая тревога мистера Райдинга. Он впал в состояние полной одержимости своей идеей, к вящему раздражению своей жены и смятению и беспокойству детей. На этой стадии за мной некоторым образом присматривали. Ведя за собой толпу переодетых в штатское полицейских, некий тучный общественник явился, чтобы отвести меня в такое место, откуда меня можно было бы снова забрать уже более приличным образом. И что же меня там ожидало? Полмесяца меня регулярно мыли в ванне и кормили, а по ночам укладывали в постель с простынями из искусственного шелка, которые поутру, как гаррота, стягивались у меня на шее огненным узлом. Я не испытывал никакой привязанности к этому месту с его атмосферой истеричного самодовольства, никакой благодарности к работавшим там людям; я был в их власти, или мне так казалось, так что все они малость меня ненавидели. В последнее утро заглянула сестра-хозяйка, чтобы причесать меня и, пахнув мочой, ласково благословить, на свой лад. «Будь вежливым, веди себя хорошо и считай, что тебе повезло», — напутствовала она меня.
Поскольку я полностью сознавал свои птичьи права (сирота, лишенный каких бы то ни было привилегий, подкинутое дитя — сгусток паники и отвращения), угадать мои чувства, связанные с предполагаемым усыновлением, не составит большого труда. Я вглядывался в семейный раздел, помещенный на первой странице местной газеты (заголовок гласил: «Райдинги заявляют: „Мы должны действовать“»), до тех пор, пока… сложно описать мои тогдашние ощущения… Я вглядывался в фотографию до тех пор, пока рамки ее не раздвигались и я не переносился в щедро залитый светом мир правильности и симметрии. Дряхлый старик по имени Генри Райдинг (темный костюм, задранный кверху подбородок) рядом со своей значительно более молодой женой в восхитительной шляпке: в похожем на башенку промежутке между их лицами можно было различить представительный, красивый портал Риверз-холла — изогнутый металлический дверной молоток, две урны, уводящие вглубь ступени. Перед ними, по обе стороны от высоких родителей, фотограф поместил, если можно так выразиться, моего брата и сестру (нет — нельзя. Они не захотят видеть во мне брата. Да и я на их месте не захотел бы): дочка, девочка с острыми понятливыми чертами лица, похожая на персонажа из не очень страшной сказки, и мальчик, сын, Грегори, серьезный маленький Фаунтлерой[1] в сборчатой рубашке с воротником «паж» и все с тем же напряженным взглядом неуживчивого недовольства; а за ними, за их выпрямленными плечами (на каждом покоится покровительственная ладонь), — высокие черные окна, покрытые вьюнком стены и величественные отвесные очертания дома. Что-то вот-вот случится. Хорошее или плохое?
Итак, черный автомобильчик остановился в конце посыпанной гравием дорожки, и в рамке его бокового окна передо мной снова возник Риверз-холл. Нейлоновые нити мелкого дождя свисали из воинственных облаков: место необычайно гармонировало с осенней погодой. Мы с водителем вышли; меня провели в холл, ослепивший внезапным разнообразием, затем препроводили на кухню, где домоправительница миссис Долтри (которую Грегори именовал тогда не иначе как «персоналом») приготовила мне чай, пока мистер и миссис Райдинг что-то подписывали — не иначе как акт о приемке — и выслушивали благословения сестры-хозяйки и тучного общественника, прежде чем с ними попрощаться. Затем они прошли на кухню и снова представились как мои приемные родители. К тому времени я уже, конечно, был весь в слезах (слезах раскаяния и терзавших меня угрызений совести) и охотно согласился с миссис Райдинг, которая предложила мне, уставшему с дороги, немедленно отправиться на покой. Шедшая впереди миссис Долтри проводила меня в сырую комнату с высоким потолком, расположенную на втором этаже, где и оставалась, пока я не сказал, что чувствую себя хорошо. (На самом деле я не чувствовал себя хорошо. Я чувствовал, что вконец замудохался.)
На протяжении первой главы моего житья в Риверз-холле лицо мое, должно быть, непрестанно заливал румянец — от смущения ли, от стыда ли, — однако теперь я склонен видеть себя в ту далекую пору бледным, изнуренным и недоверчивым ребенком, существующим в меньшем пространственном масштабе, чем все окружающее: покрытое детским пушком, белое, как бумага, лицо рядом с пышущим здоровьем жителем Бробдингнега. Помню, в первое утро, когда я проснулся там — личинка, съежившаяся в углу чьей-то чужой кровати, — меня охватила нервная дрожь, такая, какой я еще никогда не знал за все залитое ослепительным светом жалости к самому себе детство; я чувствовал, что уменьшенные очертания моего тела (худые бедра, худые руки, худые плечи) выглядят смехотворно жалкими — непомерно, невыносимо (я все же кое-как с собой справился; тогда нервы у меня были покрепче. Это теперь я не могу с собой справиться). Я лежал, не открывая глаз. Я не осмеливался пошевелиться, чувствуя, однако, что это умопостигаемый процесс. Одеяло, под которым я лежал, охватывало собой все принадлежавшее мне пространство.
