Елена Долгопят - Рассказы
Мать подошла к столу и взяла зажигалку в руки. Я поставил ведро с водой, которую собирался вынести, и тоже подошел.
В конце концов зажигалка могла быть такой же, но не той самой. Мало ли их мастерили солдаты. Но она все-таки была той самой. На ней была процарапана большая буква "Е", начальная буква имени моей матери
"Елена" и моего имени "Евстафий"…
– У вас редкое имя, не городское.
– Меня назвали в честь деда. Я родился в тот день, когда он умер.
Мать его обожала…
Евстафий Павлович замолчал, задумался. Мужчина кашлянул.
– Простите, на чем я остановился?
– Ваш сосед украл у вас зажигалку.
– Да. Но зачем? Он мог взять и сережки, все-таки золотые, они лежали рядом в одной шкатулке…
Мать ничего не сказала. Положила зажигалку на стол. Но я тут же схватил ее. Сестра покойного разрешила: "Бери, если хочешь". Так зажигалка вернулась к нам, но память ее удвоилась; она стала и памятью об отце, и памятью о соседе, их общей.
Вечером мы сидели с матерью за нашим круглым столом, ели картошку со сковородки. Мать вдруг сказала: "Не осуждай его". – "Я не осуждаю.
Но зачем он это сделал?" – "Тоже хотел иметь память о нашем отце". -
"Без спросу?" – "Боялся, что мы откажем. Или стеснялся спросить.
Робкие люди порой совершают нелепости. В конце концов, у нас оставались другие вещи, напоминающие об отце. Все здесь о нем напоминает". – "Отец с ним дружил?" – "Нет. Они слишком разные люди".
Я помню отца молодым человеком, гибким, с серыми улыбающимися глазами, застенчивым. От застенчивости мало разговаривающим.
В тот его отпуск, в первый же вечер, к нам пришли все соседи. Отец привез тушенку и спирт. Даже шоколад. Картошку сварили. Все сидели, ели, выпивали, спрашивали отца о медали "За отвагу". Отец отмалчивался. Много курил. И я помню упорный взгляд соседа, он был направлен на отца, как раз от этой зажигалки прикуривающего.
Никого уж их нет, все прошло, а я вот еще помню о них…
– Для детектива в этом преступлении не хватает главного – убийства.
Жертвоприношения, как вы говорите. Вот если бы ваш сосед был убит, и милиция бы терялась в догадках, и нашли бы зажигалку, а ваша мать, узнав ее, испугалась бы и смолчала…
– Не хочется мне делать из этой истории детектив. Мне дорога память этих людей, не хочу ее омрачать нелепыми домыслами.
– В таком случае вы никогда ничего не напишете, только думать будете да вспоминать.
– Наверно, в этом и заключается мое истинное желание. Детектив – лишь предлог, катализатор.
Сережа смотрел в окно. Поезд приближался к большой станции.
– Речинск, – сказал мужчина.
Проплывали в темноте дома, заводы, машины, люди. Хотелось тоже пройтись, хлебнуть ночного воздуха, увидеть небо.
Разговор внизу иссяк.
Воздух оказался холодным. С неба моросило. Так что вышедшие на перрон скоро вернулись в теплую утробу вагона. Женщина легла спать на нижнюю полку. Собеседник Евстафия Павловича забрался на верхнюю и почти сразу захрапел. Сереже лежать уже не хотелось. Он погасил свет, чтобы не мешать спящим, и сидел у зеркальной двери. Ждал, когда же наконец поезд тронется, томительно было его стояние.
Дверь откатилась. Евстафий Павлович вернулся с улицы. Он принес газету в темных крапинах от дождя. Устроился с газетой у окна.
С платформы светил фонарь. В его лунном свете Евстафий Павлович читал статьи, близко нагибаясь к страницам. Текст он смотрел через толстое стекло очков, пользовался ими как лупой; лишь одно стекло и было в черной оправе.
Сережа наблюдал из своего угла за чистым, сухоньким, преклонных лет человеком. Седые волосы венцом стояли над его лысиной. Одет он был старомодно, просто, аккуратно.
Евстафий Павлович поднял голову от газеты и растерянно огляделся.
Взгляд его задержался на Сереже, но лишь на мгновенье. И вновь погрузился в газету.
Вдруг, приподнявшись, Евстафий Павлович приблизил лицо к стеклу и всмотрелся в пустую, черную от дождя, с расплывшимися отсветами фонарей платформу. Он обернулся и вновь встревоженным взором наткнулся на Сережу.
– Вы не знаете, скоро мы отправляемся?
Сережа посмотрел на часы. Евстафий Павлович не отрывал от него взгляда.
– Скоро.
– Когда?
– Через пять минут буквально. Здесь большая стоянка, потому что поездные бригады меняются.
Но Евстафий Павлович уже не слушал Сережу. Он поднялся и схватился за край полки, на которой Сережа сидел. Сережа догадался, что он хочет что-то достать из багажа, и встал. Евстафий Павлович рванул вверх полку, достал из-под нее сумку. Откатил зеркальную дверь и выскочил из купе. Изумленный Сережа бросился к окну. Он увидел бегущего к вокзалу Евстафия Павловича с сумкой на плече. Сумка была старая, синяя, с красной надписью в белом прямоугольнике: "USSR".
Поезд тронулся, точно нечаянно, как будто и не тронулся вовсе, а просто голова закружилась у глядящего в окно.
Для столь поспешного бегства поводом могла быть только газета.
Что-то в ней всполошило степенного философа, смутило, выбросило из теплого, обжитого нутра под дождь в чужом городе.
Сережа перечитал все, каждую статью, заметку, каждую фотографию рассмотрел на той странице, которую изучал Евстафий Павлович. Лишь один материал показался ему любопытным, любопытным не сам по себе, а в связи с Евстафием Павловичем, искателем детективных историй, собирателем преступлений и "случаев".
Сообщалось, что наконец-то готов к сносу старый, бывший когда-то, после войны, воровским притоном район. Жителей уже переселили в новые отличные квартиры. На месте бараков и частных домишек, запутанных улочек и переулков, проходных дворов и глухих углов поставят несколько высоток, построят школу, детский сад, разобьют парк.
"Воровской притон, малина…" Видать, веселенькая история была у этого места, с поножовщиной, с кровью, с крадеными драгоценностями, мерцающими в тусклом свете электрических ламп. Наверное, собиратель историй знал что-то о кладе, зарытом в подполе какой-нибудь халупы-развалюхи.
На всякий случай Сережа перечитал всю газету целиком, но больше ничего интересного не нашел.
На следующей ночной станции он сошел с поезда. Стоянка была короткой, и едва он спрыгнул на низкую, разбитую платформу, как состав двинулся в путь. Вдали шли обходчики. Доносились их голоса.
Светящаяся точка фонаря приближалась. Перепрыгивая через рельсы,
Сережа направился к небольшому зданию станции.
– Билетов нет, – сказала кассирша.
– Как нет?
Он стоял у окошечка растерянный, как будто его обманули, и не уходил.
– Что же делать?
Кассирша всмотрелась в мальчишеское лицо.
– Можешь сесть на пригородный, через час отправление. Доедешь до
Речинска, это большая станция…
– Я знаю.
– Оттуда можно машину нанять до Москвы, прямо у привокзальной площади машины.
– За дорого?
– Кому как. Если очень надо, так и ничего. Тысячи полторы запросят, а то и две. Есть у тебя такие деньги?
Сережа кивнул.
– Но ты сразу не соглашайся, торгуйся.
– Спасибо.
До пригородного Сережа сходил в буфет, взял чаю, пирожок с картошкой. Пирожок не доел, оставил бродяжке, слезно смотревшему. "В конце концов, ничего страшного, что я соскочил с этого поезда, – думал Сережа, – никому от этого ни жарко ни холодно". Мать знала, что он ехал к бабке, собственно, она и дала ему денег на поездку, уж очень ей хотелось, чтобы он хоть куда-нибудь свалил из дома, оставил ее с новым хахалем наедине. Бабке он не сообщал о приезде, хотел устроить сюрприз. Так что никто Сережу не ждал, он был свободен, и ему даже немного грустно было от этой свободы.
Объявили посадку на пригородный. В старом раздолбанном вагоне, кроме
Сережи, оказалась старушка с маленькой внучкой, обе в белых платочках, с тяжеленными корзинами, прикрытыми уже вялыми листьями лопухов. Они ехали в Речинск на рынок, торговать грибами. Обе уснули почти сразу. Сережа спать совсем не мог, в голове была ясность почти невыносимая, как бывает невыносим яркий солнечный свет, словно кто-то настроил Сережу на эту ясность. Сережа даже подумал, что долго так не выдержит. "Так и помереть можно, спечься".
Большая платформа в Речинске была пуста. И газетный киоск уже закрыли. Сережа заглянул в зал ожидания, Евстафия Павловича там не увидел. И в буфете он его не нашел. Наверняка уже ехал к Москве, уже даже подъезжал. Сережа упустил Евстафия Павловича, даже если и угадал, куда он вдруг рванул и зачем. Проверить это уже не представлялось возможным. И все-таки из какого-то нелепого упрямства или из-за бессонной ясности в голове Сережа вышел на привокзальную площадь, не умея торговаться, согласился с шофером на назначенную цену и отправился обратно, в Москву. Глаза так и не сомкнул, хотя шофер выключил в салоне свет и музыку.
Утро только начиналось. Августовское, тихое, как мирный сон.
Сережа не торопился. Зашел в уже открывшийся "Макдоналдс", сходил в туалет умылся, выпил кофе. Есть не хотелось. Настроение было самое бодрое.
