Ален Зульцер - Идеальный официант
Эрнесту не в чем было себя упрекнуть, но он и не обольщался. Бельгиец не его оплакивал — он оплакивал самого себя. Слезы, пролитые тем ранним весенним утром, — скупые слезы, впрочем, — относились не к Эрнесту, а к его молодости, а значит, он оплакивал свою старость, его слезы были вызваны тем биологическим фактом, что между ним и Эрнестом зияет непреодолимая и ничем не искупаемая пропасть, которую не осилить, не перепрыгнуть — ни словами, ни прикосновениями, ни даже деньгами. Эрнест был на двадцать, а может, и на тридцать лет моложе, и эти годы разделяли двоих мужчин, обремененных общей тайной, непоправимее, чем богатство. Пускай у молоденького официанта не было ничего, а у старика — все, что обеспечивает жизненные удобства, все равно молодость Эрнеста стократно перетягивала чашу весов в его пользу, в то время как никакое богатство не могло купить или вернуть назад утраченную молодость. Может быть, бельгиец упустил свою молодость, не попользовавшись ею? Эрнест не знал. Он видел, как тот плачет, и только. Старик мог позволить себе эту грусть, потому что она была ему по карману, как перстень на пальце или его дорогой парфюм. Годы назад не вернешь, как деньги, потерянные на неудачной биржевой сделке, за деньги можно только купить их воплощенный образ, и в данном случае он звался Эрнестом. Глядясь в зеркало, моложе не станешь, напротив, чем моложе твой визави, тем старше ты сам себе кажешься. Бельгиец, разумеется, не задумывался над тем, сколько лет своей жизни молодой официант Эрнест отдал бы за малую долю его состояния, — это его не интересовало. Он предавался меланхолии и, упившись сладким страданием, через несколько часов отбыл, чтобы воротиться в свои дивные чертоги.
Когда благородный бельгиец уезжал, Эрнест чуть было не поддался безумному порыву: ему захотелось у всех на глазах обнять гостя, который, прощаясь, пожимал руку директору отеля. Но, одумавшись, он принял сунутую в руку купюру с учтивым поклоном. Однако, когда их взгляды встретились, триумфу Эрнеста не было предела. Ведь он был молод, а тот — стар. Как ни странно, он до сих пор его не забыл. Стоило только подумать о бельгийце, как перед ним отчетливо возникало его тело, а вот лица он совсем не помнил. Впечатление, которое бельгиец после себя оставил, совершенно не соответствовало краткости их отношений.
В то время как постояльцы — холостяки, вдовы, супружеские пары — могли уехать в любой момент, Эрнесту и его сослуживцам не оставалось ничего другого, кроме как ожидать постоянного прибытия новых гостей, которые в разгар сезона не заставляли себя долго ждать и за тридцать последующих лет слились для Эрнеста в безликую массу, которая в основном состояла из нарядов, носители которых занимались отдыхом: лежали на траве в парке, прохаживались туда-сюда, ездили на экскурсии, ели и пили, курили в баре и много говорили.
Эрнест слушал их вполуха или вообще не слушал. Политика его не интересовала, он весь был сосредоточен на пожеланиях гостей. Задача персонала, политическими взглядами которого и без того никому не приходило в голову поинтересоваться, состояла исключительно в том, чтобы угождать гостям, независимо от политической ситуации в других странах и от их личных обстоятельств, на которые, разумеется, эта ситуация как-то влияла. Но так или иначе, задача служащих отеля сводилась к тому, чтобы слиться со стенами и обоями, мимо которых они деловито и так тихо, как только возможно, скользили туда и обратно. Собственные взгляды никто из них не высказывал, это могло повредить репутации отеля. Но разумеется, у многих из них имелось более или менее отчетливое представление о том, какое их ждет будущее, если начнется война. У большинства теплилась надежда, что однажды они смогут вернуться домой, где на накопленные средства начнут новую жизнь, которая будет выглядеть совершенно иначе, чем у их соседей, обреченных до конца своих дней влачить нищенское существование. Эрнест такие мечты не разделял. Его мечта уже осуществилась, он не вернется домой, у него не было ни малейшего желания менять свою жизнь на какую-то иную. Его коллеги редко делились своими планами на будущее, возможно, они боялись сглазить, если заранее слишком много будут все это обсуждать. Они работали, потом ложились спать, а утром звон будильника вырывал их из крепкого сна — так начинался новый день.
Поскольку Эрнест свободно говорил по-немецки и по-французски, а кроме того, немного знал итальянский и английский, дирекция всегда отправляла его на пристань, когда прибывали гости или новый персонал. Летом, в разгар сезона, это случалось иногда по нескольку раз в день. В то время как один или два носильщика из отеля, в зависимости от количества новых гостей, или, если те были заняты, один-два боя перевозили багаж в отель на фуникулере. Эрнест занят был исключительно гостями. Внизу, на берегу, все ждали прибытия встречной кабины фуникулера. Путешествие в фуникулере наверх, до гранд-отеля, сулило незабываемые впечатления, к тому же в кабинке при любой погоде гостям было удобно, она защищала от любых невзгод. А пока вновь прибывшие любовались красотами природы, особое восхищение вызывало изумрудно-зеленое озеро, эта несравненно прозрачная водная толща, которая в любое время года так и манила поплавать. Впрочем, купаться в озере можно было только в августе, ибо вода в нем была ледяная, а уж плавать в нем и вовсе могли только самые закаленные и стойкие мужчины. Большинство ожидающих предпочитали укрыться в тени деревьев, где подавались прохладительные напитки, легкие вина и разноцветные коктейли. Порой кто-то от скуки отправлялся прогуляться к Гисбаху либо вниз, к Бриенцерзее, до озера — пешком, обратно — на фуникулере, и всегда усилия того стоили, удовольствие было немалое.
В последнее воскресенье мая 1935 года Эрнест поехал к озеру один. Небо было ясное, но над озером стояла туманная мгла, погода в этот день выдалась гораздо прохладнее, чем вчера, с утра прошел сильный дождь, новых постояльцев в это воскресенье в отеле не ожидали, последние гости — семейство, включавшее бабушку и двух слуг, — прибыли еще вчера вечером. Это были русские из Парижа.
Эрнест ждал парохода. Он жил, не строя никаких планов, и был доволен тем, что есть. Если где-то имелись на его счет какие-то планы, то их строили за него другие, кто знал, как надо, и он охотно подчинялся их решениям. Работа в отеле обеспечивала ему не только надежное существование — он чувствовал себя тут укромно. Он почти не замечал своего одиночества, так как всегда жил с этим чувством. Ложась спать после ночных трудов, он чувствовал себя защищенным и, убаюканный этим чувством, тотчас же засыпал. У него не было причин мечтать о каких-нибудь переменах.
Так бы он и жил еще много лет. Война, о которой все говорили, казалась далекой угрозой, существующей лишь на словах, и, пока она не стала осязаемой, тревожиться было незачем.
Эрнест стоял на берегу озера, небольшой пароходик приближался, на авандеке он различил три человеческие фигуры, которые вырастали по мере приближения; двое были служащие судоходной компании, плотно сбитые, приземистые мужчины в униформе, все время переходившие с места на место. Еще один крепко держал канат, который он потом забросил на берег и, соскочив сам, закрепил.
Эрнест пришел встречать молодого официанта-новичка из Кёльна и двух девушек из Зумисвальда. Администратор отеля дал ему записку с их именами: Якоб Майер, а также Труди и Фанни Гербер, которые собирались работать прачками в отеле. Эрнест взглянул на часы. Пароход прибыл вовремя; когда он уткнулся в мостки на берегу, стрелки показывали половину пятого.
На палубе девушки молча жались друг к дружке, испуганно прячась за спиной Якоба, паренька из Германии, потом, как воспитанные девочки, назвали свои имена, но произнесли их так невнятно, что ничего нельзя было разобрать, — вероятно, они впервые путешествовали одни, а до тех пор, наверное, вообще нигде не бывали, кроме своей деревни. На них были поношенные платья и пожелтевшие от времени кружевные перчатки, никто их не надоумил, не сказал, что служащим не полагается носить такие перчатки. Должно быть, кто-то, наоборот, из лучших побуждений посоветовал непременно их надеть. Бог весть, где они их такие откопали, поди купили на барахолке.
Якоб уговорил девушек дать ему понести их багаж, и, когда он нагнулся за чемоданами, вынужденный при этом из-за своего роста немного присесть, он снизу взглянул на Эрнеста, прядь темных волос закрыла ему правый глаз, глаза были серые. Его взгляд был таким открытым и прямым, что Эрнесту пришлось выдержать его, он не отводил своего взгляда, Якоб тоже смотрел на него. Обе девушки боязливо ступили на мостки и сошли на берег, Якоб следовал за ними. Когда Эрнест ступил на узкие мостки, чтобы вынести с корабля оставшийся багаж, он прошел так близко от Якоба, что их тела почти соприкоснулись.
