Ежи Косински - Ступени
Еще они пожаловались мне, что женщина редко или вообще никогда не говорит мужчине, как тот выглядит в сравнении с другими мужчинами, с которыми она была близка. Она боится откровенничать на эту тему. Таковы женщины, утверждали солдаты. Из-за них мужчина никогда не знает, что он представляет собой как любовник.
Тогда я вспомнил одну девушку, с которой у меня был роман в старших классах школы. Мы занимались любовью у меня дома, когда мои родители куда-нибудь уходили. Как-то раз, когда мы были в кровати, зазвонил телефон. Он стоял рядом, на ночном столике, поэтому я снял трубку и ответил. Звонил мой друг. Я поговорил с ним, не прекращая заниматься любовью. Когда я повесил трубку, девушка сказала, что никогда больше не ляжет со мной в постель.
Это ужасно, сказала она, что я могу контролировать свою эрекцию усилием воли так же легко, как я сгибаю палец или поднимаю ногу. Она настаивала на том, что все должно происходить спонтанно, в результате вспышки страсти, приступа желания. Я сказал, что, с моей точки зрения, это не имеет значения, но она настаивала, что нет, имеет. По ее мнению, если я вызывал у себя эрекцию сознательно, это означало, что я отношусь к занятиям любовью как к какому-то заурядному и механическому процессу.
В начале месяца наш полк начал подготовку к параду по поводу Дня независимости. Отобрали несколько сотен солдат, предпочтительно тех, на ком хорошо сидела форма и кто при этом был отличником строевой подготовки. И начались репетиции.
Нас собирали рано утром на плацу, окруженном со всех сторон лесом. Несмотря на летнюю жару, занятия продолжались весь день напролет. Мы маршировали по пропеченной солнцем и утоптанной сапогами земле колоннами по четыре, плечом к плечу, медленным парадным шагом. Дойдя до конца плаца, мы разворачивались и маршировали обратно. Шесть колонн солдат, пересекая плац из конца в конец, оставляли в пыли следы, похожие на переплетение путей на большой железнодорожной станции.
После месяца прилежных тренировок наше подразделение маршировало как один человек. Мы даже дышали в унисон и отдавали честь одновременно; винтовки, с которыми мы выполняли приемы, превратились в продолжение наших мышц и костей. Все эти дни мы выматывались так, что не могли думать ни о чем другом, кроме боли в распухших ногах и жжения там, где кожу натерла грубая и влажная от пота ткань солдатской формы. Целую вечность мы маршировали по направлению к неподвижному лесу, но так и не смогли дойти до спасительной тени деревьев. Ведь каждый раз на краю плаца мы поворачивали обратно.
В день праздника нас разбудили раньше обычного. Парад должен был проходить в другом месте, вдалеке от нашей части. И тут мне пришло в голову, что я могу избавить себя от участия в этом утомительном мероприятии. Если я и трое моих соседей в ряду тихо исчезнем и проведем весь день в лесу, то крайне маловероятно, что взбудораженные парадом офицеры заметят наше отсутствие. Вечером мы могли бы легко войти обратно в казарму, смешавшись с толпой возвращающихся с парада солдат.
Я переговорил с товарищами. План им понравился, и мы приняли решение сбежать из части, прежде чем дадут сигнал к сбору. Вместо того чтобы отправиться в столовую на завтрак, мы прошли строем к выгребной яме, словно нас назначили в наряд чистить ее. Дальнейшее было лишь вопросом ловкости: оставалось только выбрать подходящий момент и под прикрытием подъезжающих и отъезжающих ассенизационных машин незаметно добежать до леса. Никто нас не окликнул; мы юркнули в кусты и помчались среди деревьев, волоча за собой винтовки. Над головой у нас верещали сойки и прыгали с ветки на ветку белки. Мы успели далеко зайти в лес, прежде чем остановились. Тогда мы разделись и легли на землю.
Солнце всходило, и от сырой лесной земли начинал подниматься пар. Вдалеке прозвучал сигнальный рожок, но звук его тут же стих, заглушённый многоголосым жужжанием и чириканьем, наполнявшим лес. Мы задремали.
Я проснулся с тяжелой головой и сухостью во рту. Слегка придя в себя, я встал и осмотрелся по сторонам. Солнце уже касалось верхушек деревьев, но внизу на опушке, где мы лежали, по-прежнему царил сумрак. Мои товарищи крепко спали, их форма была развешана на кустах. Какой-то шум приближался к нам из глубины леса; с каждой секундой он становился все громче и громче. Внезапно я понял, что это военный оркестр. Я всмотрелся в ту сторону, откуда доносилась музыка. То, что я увидел, потрясло меня: менее чем в двухстах метрах от нас через лес маршировал наш полковой оркестр. Позолоченный бунчук дирижера ярко взблескивал между деревьями, когда на него попадал солнечный свет, а белые кожаные фартуки барабанщиков резко выделялись на фоне зеленой листвы.
Я кинулся к одежде, помышляя только о бегстве. Затем я метнулся к товарищам, распростертым на земле в ленивых позах, и начал трясти их, невзирая на проклятия в мой адрес, которые они бормотали сквозь сон. Когда до них наконец дошло, что сейчас произойдет, их охватила такая же паника, что и меня. Они схватили в охапку форму, сапоги и винтовки и нырнули в густой подлесок.
Инстинктивно я кинулся за ними следом, но тут мои ноги так свело судорогой от испуга, что я не смог сделать и шага. Судорога вскоре прошла, но я продолжал стоять как вкопанный. Я стоял на опушке голый, обмундирование и винтовка у ног, с таким видом, словно я нахожусь на посту и поджидаю приближающуюся колонну.
Передние ряды были уже в нескольких десятках метров от меня. Меня заметили: оркестр перестал играть, а несколько верховых офицеров поскакали по направлению к опушке. Колонну охватило ужасное смятение: кто-то что-то кричал, кто-то размахивал руками, подавая мне знаки. Увидев развевающееся полковое знамя, я непроизвольно схватил фуражку, нахлобучил ее на голову, встал по стойке смирно и приложил руку к козырьку. В передних рядах раздался хохот и улюлюканье. Сигнальщик поднял рожок и сыграл охотничий зов. Я опустил руку, посмотрел на себя и все понял. У меня была эрекция.
Прозвучала команда, и колонна остановилась. Сержанты с трудом пытались навести порядок в строю. Солдаты покатывались со смеху. Ко мне подъехал верховой офицер в сопровождении двух солдат. Другой офицер спешился и громко объявил, что я нахожусь под арестом. Снова прозвучали команды; колонна перестроилась и направилась к лагерю кратчайшим путем. Я оделся и был уведен под конвоем.
Меня обвинили в самовольной отлучке и невыполнении приказа. А также потребовали назвать имена моих сообщников, но я твердил, что покинул часть совершенно самостоятельно, а другие трое солдат пришли на опушку, когда я уже спал. Кроме того, я настаивал на том, что повинен только в заурядной самоволке, но не в невыполнении приказа, поскольку я был освобожден от парада одним из офицеров еще во время репетиций. И хотя названный мной офицер не мог такого припомнить, я все же добился снятия этого пункта. Обвинение же в том, что отдача чести в голом виде была преднамеренным оскорблением знамени, я парировал, указав, что бывали случаи, когда солдаты, застигнутые врагом в таком виде, даже вступали в бой.
***— Мне часто хотелось у тебя спросить, обрезан ли ты? Впрочем, это не имеет значения, не думаю, что я почувствовала бы разницу.
— Почему ты не спросила меня раньше?
— Ну, это не так уж и важно, и потом — я боялась задать тебе этот вопрос. Ты бы мог понять его в том смысле, что я жду от тебя чего-нибудь особенного или даже что я недовольна тобой. Мужчины ведь очень чувствительны к таким вещам, верно?
— Не знаю. Мужчины разные бывают.
— Есть ли какая-то необходимость в обрезании? Ну, вроде как в случае с аппендиксом…
— Да нет.
— В наше время это кажется большой жестокостью — отрезать у ребенка часть тела, не спросив, хочет ли он этого. А вдруг из-за этого, когда он станет мужчиной, у него понизится чувствительность? В конце концов, природа не случайно прикрыла такой нежный орган кожей. А тут он становится таким же беззащитным, как колено или локоть, и хлопок, шерсть и лен одежды постоянно трутся об него…
***Мне было приказано замаскироваться в глухом лесу на расстоянии нескольких километров от ближайшего жилья. Я выбрал дерево с густой кроной и приготовил себе удобный насест, чтобы провести на нем несколько часов, пока будут продолжаться учения. Осматривая окрестности в полевой бинокль, я обнаружил еще одного солдата из нашего полка, который устроился в километре от меня. Поскольку мне было приказано не выдавать своего расположения, я остался в укрытии, наблюдая время от времени в бинокль за соседом. Вдруг я заметил что-то подозрительное в его движениях; я проследил взглядом, куда направлен ствол его винтовки. По краю далекого поля, обозначавшему границу расположения нашего полка, медленно шли двое. Дважды щелкнула винтовка, и приглушенный звук выстрелов нарушил тишину леса. Когда я снова посмотрел в сторону той пары, то увидел, что они лежат ничком в колышущейся траве, как два серфингиста, сброшенные со своих досок внезапной волной.
