Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Иногда люди проходили настолько близко, что задевали ее, и тогда она тайком вдыхала их запах, который менялся в течение дня и в зависимости от того, спокоен был человек или чем-нибудь встревожен. Еще она прислушивалась к разговорам и проникала в чужие жизни через крошечные прорехи. Иногда, затаившись в тени ворот, — так садишься в траву, чтобы ощутить трепет тысяч спрятанных в ней махоньких существ, от которых и получается этот ее шорох, — Соланж навостряла уши, смотрела во все глаза и делалась незримым свидетелем множества до тех пор ускользавших от ее внимания приключений. Она бесконечно радовалась этим мелким происшествиям, незначительным историям, они стали ее хлебом насущным, незатейливой песенкой, сопровождавшей ее существование. Вернувшись домой со всем услышанным и увиденным за день, она вечером целыми часами складывала и перекладывала мозаику впечатлений. Обрывки слов или схваченные на лету картинки соединялись в мелодию.
А из того, что Соланж увидела и услышала, к примеру, вчера вечером, можно было бы сотворить целую оперу.
Она возвращалась домой с корзинкой овощей, как всегда, сливаясь со стенами, и совсем рядом с ней остановилась особенно несдержанная молодая пара. Они ссорились, и ссора была в самом разгаре.
Он — крупный, тяжелый, потный от злости, повторял: «Ты не должна была! Ни в коем случае не должна была!»
А она, тощенькая, с видом жертвы, который принимают некоторые женщины при одной только мысли о том, что они женщины, скулила: «Но так было надо, Мишель! У меня не было выбора!»
Они стояли на тротуаре с таким видом, будто вот-вот друг на друга набросятся. Соланж, прижавшись к стене, оказалась как раз между ними. Она могла бы до них дотронуться. Она могла бы, успокаивая, положить руку на толстую влажную лапу мужчины или, утешая, — на костлявое плечико женщины.
Соланж припомнила страшное молчание и то, как долго оно не кончалось. С комком в горле она ждала развязки, так явственно стоя рядом с ними и все же оставаясь невидимкой.
Она видела, как плоскую грудь женщины приподняла волна рыданий, выплеснулась наружу, а потом разбилась о торчащие края душераздирающего крика: «Но это же ради тебя, Мишель! Я пошла на это только ради тебя!»
Соланж была до того взвинчена, что и сама чуть было не закричала, еле удержалась в последний момент. Снова наступила тишина. Мишель замахнулся, словно хотел ударить женщину своей толстой ручищей, но, против всех ожиданий, резко притиснул ее к себе.
Соланж запомнила их страстный и непристойный поцелуй, она была так близко, что расслышала странный сосущий звук слившихся губ этих двоих. Потом мужчина и женщина ушли, тесно прижавшись друг к другу, пошатываясь, словно пьяные. А Соланж осталась стоять, опустив корзинку на асфальт и прислонившись к стене — ноги совсем ее не держали…
Вспоминая эту встречу, с которой она могла играть по-всякому, до бесконечности истолковывая ее на разные лады, — у нее ведь не было ключа к разгадке драмы, она не знала главного: что такого могла сделать эта женщина, чего делать была не должна, — Соланж спрашивала себя: а что, если все это было тайно предназначено для нее, словно в награду за ее особенный талант присутствовать и не присутствовать одновременно? Она только что открыла, какое неслыханное наслаждение доставляет ей эта способность. Видеть и оставаться невидимой… разве не лучший способ пользоваться жизнью и получать удовольствие? Разве не стало для нее обладание улицами, обладание всем городом куда более совершенным сегодня, когда она довольствуется только созерцанием, упиваясь собственной незаметностью?
Впрочем, это касалось, главным образом, ее квартала, который она привыкла считать своими владениями, поскольку до сих пор держалась завоевательницей. Красивая, непредсказуемая, намеренно словоохотливая с соседями и торговцами, Соланж прежде ценой постоянных усилий поддерживала иллюзию обладания — и только теперь внезапно осознала, до чего все это было утомительно.
Теперь, ничего не требуя, скользя, подобно безмолвной тени, среди тех же соседей, которые на нее и не смотрят, она чувствует себя свободной до неуязвимости. Проходит мимо лавок, и торговцы ее даже не окликают. Короче, новая Соланж живет своей жизнью, никому неведомой и потому исполненной прекрасной безмятежности.
И все-таки не далее как сегодня, вот только что, когда она покупала овощи, зеленщик, отсчитывая монетки, долго и пристально вглядывался в ее лицо. Она почувствовала, что он готов заметить: «Вы очень похожи на…» — или спросить, не доводится ли она случайно родней такой-то… Но Соланж испарилась, оставив его стоять с разинутым ртом: он до того растерялся, что она и сейчас, срезая тонкую шкурку с морковок, тихонько над ним посмеивается.
Она разложила овощи на подоконнике, на случай, если вдруг Степенный старый господин с той стороны улицы появится в своем окне. Дело в том, что Соланж стала подстерегать его с того самого дня, когда они вместе любовались детским полдником. Ей очень хотелось бы еще раз понаблюдать за чем-нибудь вместе с ним, раствориться в созерцании, как они делали это в сквере, у песочницы, праздно и бездеятельно. Ей очень хотелось бы научиться у Степенного старого господина правильному способу смотреть на мир.
Соланж дочистила последнюю морковку. За окном напротив по-прежнему не ощущалось никакого движения, но только что зажегся свет. Он дома. Она сочла добрым знаком то, что свет вот так вот взял да и зажегся именно в эту минуту.
И тут зазвонил телефон. Соланж неохотно взяла свой блокнотик и потащилась к двери в гостиную. Это Жак. Так она и думала.
Нацарапав на страничке «Жак», она прикрыла дверь, из-за которой к ней старались достучаться, силясь в чем-то ее убедить. Вернулась на кухню, хихикая, как маленькая девочка. В этом радостном детском смехе не было и капли злости. Ей стало смешно от внезапно осенившей ее догадки: а ведь у Жака-то появился соперник! Тот самый Степенный старый господин, который умеет правильно смотреть на жизнь, умеет просто-напросто потому, что уже состарился.
~~~
Соланж наклонилась поближе к зеркалу. Седой волос около уха потихоньку отрастал. Надо сказать, она его лелеет. Она с ним разговаривает, возится с ним, в точности так же, как возится со стоящими в гостиной цветами в горшках, изо всех сил стараясь помочь растениям выжить в этой окончательно заброшенной комнате.
Хотя к первому присоединились и другие седые волоски, и не только на висках, ими оказалась пронизана ее угольно-черная грива, которую она перестала подкрашивать, все-таки именно этот волосок остается предметом ее особой нежности.
Впрочем, нежности у нее теперь хоть отбавляй, хватает на все признаки того, что ее лицо и тело потихоньку начинают сдавать, — вот, например, те места, где кожа едва приметно смята. По утрам она выискивает эти складочки, тихонечко проводит по ним кончиками пальцев, ласкает взглядом. С нежностью относится она и к мелким коричневым пятнышкам, разбросанным по коже, словно теневые цветочки: удивительная вышивка времени на светлой ткани плоти, — она пересчитывает их по вечерам, после супчика, выложив руки рядышком, ладонями вниз, на кухонный стол.
Соланж улыбается зеркалу — оно так чудесно рассказывает ей именно ту историю, которую хочется услышать. Она улыбается завтрашнему дню, уже стоящему на пороге.
Ее волосы быстро обучились новой премудрости. Они теперь сами скручиваются в узел на шее, сами подставляются под шпильки, послушно, как собака, которая тянет голову навстречу ошейнику в хозяйских руках.
Сегодня очередь черной блузки.
Соланж берет лежащую на холодильнике сумочку, достает из овощного ящика туфли. Она очень довольна тем, что на верхней полочке платяного шкафа в спальне нашлись нитяные перчатки. Она больше ни за что не выйдет из дому без перчаток. Неплохо было бы купить шляпку к серому костюму. И еще она приглядела в галантерейной лавке, где торгуют чулками, бельем и мебельными тканями, темно-синее шелковое платье: у нее такое чувство, будто бы оно уже ей принадлежит.
В почтовом ящике почти совсем пусто. Но одно письмецо все-таки есть. Соланж узнала почерк Колетт.
Это письмо она прочтет. А все остальные складывает в стопку в гостиной, на столике рядом с автоответчиком, так, на всякий случай…
Металлическая калитка, поскрипывая, дарит ей воспоминание о дюнах и о море. В сквере на стульях сидят две девчушки со школьными ранцами, больше никого.
Песок в песочнице разровняли граблями.
Соланж устроилась на самой середине скамейки, прямо перед девчушками, которые в странном молчании сидят одна напротив другой. Неподвижные, понурившиеся, можно подумать, на обеих только что обрушилось какое-то страшное известие, которое совершенно убило их, пригнуло к земле.
