Томас Бернхард - Стужа
Неуверенность — вот что, по его словам, подвигает людей к великим деяниям, в силу неуверенности люди, сотворенные, по существу, как бессильные создания, могут всё. Героев рождает неуверенность. То есть тревога, страх, отчаяние. «Что уж тут говорить о художественном творчестве». Правит вовсе не уверенность, а скудость мысли, немощь — нечто ординарное, а не экстра. Этими соображениями он поделился за обедом. Жареную говядину он отправил назад, на кухню, хотя это был его заказ, и пожелал копченого мяса. Хозяйка взяла тарелку с жарким и исчезла. За столом только мы вдвоем, между тем как столовая полна народу. Кажется, больше некуда. Уже расставляют стулья, принесенные с кухни. Вдоль окон ставят и удлиняют метра на два большую скамью. Наконец, многие просто садятся на пол, на доски между опрокинутыми бочонками. Пятница. Потом, когда уже совсем некуда приткнуться, начинают подходить к нашему столу. Первыми — живодер и инженер, затем художника заставляют потесниться рабочие. Хозяйка, поставив перед ним тарелку с копченым мясом, злорадно наблюдает, как из старика прямо-таки масло жмут. Она опять строит рожу за его спиной, за моей — тоже, поскольку считает меня примкнувшим. Отсюда подозрительное ко мне отношение. Она ставит между нами знак равенства. А так как он ее терпеть не может, я тоже вынужден ненавидеть ее.
Живодер — высокий чернявый мужик. Инженер — на голову ниже, русоволос, словоохотлив, совсем не похож на живодера. «Работы затягиваются», — говорит инженер, имея в виду мостостроительные работы как часть проекта строительства электростанции, развернутого внизу, в долине. Оказывается, сейчас для заливки бетона самое неподходящее время, но работы придется доводить до конца. «От сверхурочки никакого толку», — замечает инженер. Он, как говорится, не лыком шит. Рабочим спуску не дает. Изъясняется на одном языке с ними. Пьет, как они. Умеет круто разобраться с ними, как поступали бы и они, окажись на его месте. Перекрывая гвалт, он окликает каждого по имени. За именем следует распоряжение насчет завтрашней работы. Похоже, в голове у него умещается всё: финансовые ведомости, вывоз грунта, вертикали и горизонтали мостовых ферм, техника безопасности и так далее. Он смолит сигарету за сигаретой, в приступах смеха наваливается животом на столешницу. Из живодера слова не вытянешь. Инженер кажется человеком, который чудовищной силой усмиряет чудовищ. Рабочие его уважают. Перед ними он не притворяется. «Рельсы в паз», — изрекает он, и все, кроме меня и художника, знают, что это значит. Художник встает и, не попрощавшись со мной, исчезает. А мне всё равно. Могу еще посидеть и людей послушать.
Наше жилье, по словам художника, — из разряда таких гостиниц, куда стучатся, только если больше негде переночевать, ради одного-единственного ночлега. Его она всегда привлекала. Нет, не достоинства подкупали его, а недостатки. Нерасторжимость с военным временем, когда эта гостиница служила пристанищем ему с сестрой. Он вновь и вновь окунался в нужду и испытание голодом. В примитивность. В непритязательность. «Я знаю даже самые потаенные шорохи этого дома», — сказал художник. Он мог бы в темноте, на ощупь найти давно знакомые неровности стены, которую знает до мельчайших, неразличимых глазом оспин. «Я пожил в каждой из комнат, — сказал он. — Когда-то я мог даже купить эту гостиницу. В ту пору и деньги водились. Но тут бы всё кончилось». Когда ему всё надоело, он сюда приехал. «Много чего могли бы порассказать эти стены. Каждая комната помнит какое-нибудь невероятное происшествие. В этот дом тоже вторглась война. Например, комната, где вы живете…»
Он сказал: «При моем настроении лучше бы промолчать. Речь идет о некоем решении, которое некий человек принял в этой комнате. Никому не понятное. Противное религии». Способы-то могут быть разные, но исток всего — доисторическая мудрость. И насколько консервативен зачастую ход мыслей, настолько революционны последствия. Бывает, что в дом врывается холод, когда забывают закрыть окна, и всё в нем корежится от стужи. «Даже мечты. Всё обращается в холод. Фантазии, сны, всё». Еще ни разу в этой гостинице не посетила его какая-нибудь «возвышающая» мысль. Впрочем, такие мысли по самой своей природе чужды ему, безнравственно уже само желание предаваться им. Он даже отгоняет их. «Характер мыслей, которые хочет принять человек, определяет он сам». Удивительно, «как отваживает от себя нередко то, чему доверяешься». Жизнь в гостинице «предлагает широкий ассортимент всех тех грандиозных издевательств», которых он даже ищет. Причинять себе боль — в этом он упражнялся еще ребенком. «Так я впервые испытал себя. Это было моим каленым железом». С годами он развил это до вершин безумия. «Гостиница с каждой своей щелью — главный свидетель моих чувств, моих состояний. "Это я", — говорит здесь всё моим голосом, — и уже никакой добродетели, никакой наивности, только превосходящий всякое воображение кровосмесительный блуд».
«Мое время прошло, как проходит время, которого не желаешь. Да, я никогда не желал своего времени. Болезнь есть результат отсутствия интереса к своему времени, отсутствия интереса, работы, удовлетворенности. Болезнь началась, когда уже ничего не осталось… мои исследования остановились на мертвой точке, я вдруг понял: нет, эту стену мне не одолеть! Оставалось одно — искать путь, на который я еще не вступал… Ночи были бессонными, вязкими, хмурыми… иногда я вскакивал, и мне постепенно открывалась вся фальшь напридуманного, всё обесценивалось, выстраивалось в какую-то цепочку, в логический ряд, понимаете, становилось бессмысленным и бесцельным… И до меня дошло, что окружающий мир не хочет, чтобы его объясняли».
День пятый
«Семья, родители, всё на свете, за что я мог бы держаться и всегда пытался держаться, — давным-давно всё это потонуло во мраке, скрылось из глаз моих, или же я удалился от всего света, затворившись во мраке. Точно не знаю. Во всяком случае, я рано остался один, а может, был одинок всегда. Одиночество занимало меня с тех пор, как себя помню. И само понятие одиночества. Некой самоблокады. Поначалу я представить себе не мог, как это возможно — всегда быть одному, всё время. Это не укладывалось у меня в голове, я не мог вместить это и не мог выбросить». Он сказал: «Я постоянно возвращался к этому. Здесь беспомощный, там неприкаянный. Просыпался я здесь, а не там, где мне следовало бы пробуждаться в соответствии с моей натурой. Детство и юность были так же страшны одиночеством, как и годы старости. Как будто природе дано право всё время затирать меня, наступать на меня, залезать мне в потроха, отделять меня от всего, сталкивать со всем, но всегда отмерив предел. Поймите мою мысль: в ушах гудит от упреков, которые делаешь сам себе. Думать, что это песня по чьим-то нотам или музыкальная импровизация, было бы заблуждением: это не что иное, как одиночество. Это как у птиц в лесу или морская зыбь, бьющаяся о колени. Я никогда не умел помочь себе, а теперь уж тем более. Поразительно. Разве нет? Люди, по-моему, лишь делают вид, что не одиноки, и как раз потому, что одиноки всегда. Стоит лишь посмотреть, как они пропадают в своих сообществах, а может, именно это доказывает, что всякие там союзы, объединения, религии, города и созданы для бесконечного одиночества? Видите, всегда одни и те же мысли. Неестественные, может быть. Объевшиеся связью. Возможно, абсурдные. Может быть, дилетантские. Если с одиночеством уживается какая-либо практическая самостоятельность, — продолжал он, — это еще куда ни шло, но у меня не было ни малейшей самостоятельности. Я не знал, как мне быть. С тем, что уготовано каждому: влияния, окружение, собственное «я», которое было мне не по силам. С тем, что, оказывается, было во мне всегда. Вот так-то. Понимаете?!» Он говорил: «Люди, производящие на свет нового человека, берут на себя непомерную ответственность. Всё неисполнимо. Безнадежно. Это великое преступление — производить на свет человека, зная, что он будет несчастен. Хотя бы раз. Несчастье на один миг — это несчастье навсегда. Порождать одиночество потому, что не хочешь быть одиноким, преступно». Он говорил: «Природный инстинкт преступен, и ссылаться на него — всего лишь отговорка, как всё, чем тешатся люди».
Он повернулся лицом в сторону деревни, видневшейся внизу. «Люди здесь далеко не из лучших, — сказал он. — Они довольно низкорослы. Младенцам затыкают рты "водочным кляпом", чтобы не орали. Плодят уродов. Атрофия мозга — обычное дело. Здесь нет любимых детей, только орава. Летом страдают от солнечных ударов, так как тонкая холстинка не защищает от солнца, которое часто припекает нещадно. Зимой замерзают, по их словам, не успев дойти до школы. Алкоголь вытеснил молоко. У всех высокие сиплые голоса. У большинства — врожденные увечья. Все зачаты в пьяном угаре. У основной массы населения криминальные наклонности. Среди молодежи высок процент таких, которые из тюрьмы не вылезают. Тяжкие побои, просто разврат и разврат по отношению к самой природе в порядке вещей. Надругательства над детьми, убийства — хроника воскресных событий… Скотине живется лучше. Здесь радуются свиному приплоду, а не рождению ребенка. Школьное образование — на самом примитивном уровне, а учителя — коварное и, как всегда, презираемое племя. Люди мрут от язвы желудка. Туберкулез вгоняет их в такое уныние, из которого они уже не выходят. Крестьянские дети безнадежно хиреют в рабочей массе. Я еще не встречал в этих местах ни одного красивого человека. И при этом никто ничегошеньки не знает об этих людях, о том, что с ними творится, иногда просто морщатся при разговоре об их занятиях, быте, плодовитости. Только морщатся».
