Анатолий Гладилин - Дым в глаза
Конец света. Стало невозможно жить. Обо всем задумываешься. Ну, вот горит лампа. Она излучает электромагнитные волны. Я занавешу окно, закрою дверь, никуда не буду выходить. Волнам некуда будет деться. Сколько их соберется за год? Может, родится новый Серов?
А может, это четырнадцатое доказательство, которое я ищу? Это тоже в области электронов? Кошмар!
Здорово жить на свете! Сколько догадок! Изучать и изучать природу! А теперь, между прочим, без нас, без математиков, никакие открытия не делаются. Жить бы тысячу лет! Да, конечно, с условием, что не надо ходить за капустой. Ох, эти мамы! И кто придумал ее электроны? В Москве она два месяца в году, но любит меня погонять. Ладно, пойдем в народ.
Итак, я в магазине. Надо купить капусту. Большой кочан. Тетка в выцветшем пальто с собачьим воротником становится впереди меня. Пардон, ведь последний то я? Поднять крик? Плевать! Удивляюсь собственному благородству.
В очереди одни женщины. Старуха, усатая, бородатая, с тяжелым, заплывшим лицом, покосилась одним взглядом на меня, другим на капусту. Поковыляла. А вот маленькая старушка. Глаза, как у игрушечного медвежонка.
— Нет, мы стоять не будем. Я с мужем пришла. Вот. Ну, разве этот чеснок хороший? Да, Федя?
Федя — пенсионер. Наверно, вчера выпил. Сегодня подлизывается к жене. Иначе чего ему утром в магазин идти!
Старушка хлопочет.
— Федя ждать не любит, но чеснок…
— Вот вчера клюкву покупала на Сретенке. Хор-рошая!
— Где?
— На Сретенке.
— На Сретенке всегда хорошая.
Клюкву на Сретенке покупало низенькое сооружение с длинным, отвисшим носом и такой же длинной, отвисшей нижней губой. Почувствовала мой взгляд и, не поднимая глаз, повела носом в мою сторону. Обнюхивает.
— Принесли моего Гольденвейзера?
— Нет, я его не прочла.
Смуглое интеллигентное лицо. Лет пятьдесят. Черные трагические глаза. Беседует с каким-то темным пальто. Низенькое сооружение переключилось на них. Оно вдвинулось между нами, еще больше вытянуло нос. Переживает.
Разговор все о Гольденвейзере и о Толстом. Никак про клюкву не вставишь.
Сзади меня длинный рыжий школьник. Внимательно меня разглядывает. Косится на мои брюки. Нечего гадать! Девятнадцать сантиметров. Понимаю, странная фигура для овощного магазина.
Скандал. Кто-то лезет нахально вперед.
— Я вас не видел.
— Не туда смотрели.
— Не слепая.
— Как не стыдно! Молодая.
— А старухе, так можно и без очереди?
Больше всех скандалит выцветшее пальто с собачьим воротником. Сама втерлась, а других не пускает. Сказать ей?
В спор вступают почти все. Даже молодая женщина в рыжей лисе с печальным, утонченным взглядом.
— Ах, как не хорошо, когда без очереди!
Мы с длинным школьником ни звука. Переглядываемся. Мужская солидарность.
Новые старухи. Перед самым носом бойкая тетка взвесила без очереди кочан.
Я объясняюсь с продавцом солидно:
— Покрупнее. Ну еще один, помельче.
Очередь в кассу. Я смотрюсь в темное стекло. Кажется, Багрицкий писал: «Зрачки, в которых отразились капуста, брюква, свекла и морковь». А в моих? Нет. Я особенный, я отличаюсь от всех. Поэтому на меня обращают внимание.
С приветом! Еще одна тетка пристроилась впереди меня. Как ни в чем не бывало. Не смущается. Что они, сговорились? Или у меня особые электромагнитные колебания? Скандал затеять? Смотри, вроде проняло. Отошла в хвост.
— Два восемьдесят пять. За капусту.
И стоило так долго стоять?
Не успел я выйти из магазина с огромным кочаном капусты, растрепанный, в этаком пролетарском виде, как навстречу Лена!
Целую неделю я специально прихорашивался, хотел ее увидеть в университете. Так нет! А сейчас — пожалуйста!
— Привет, — говорю, — от капусты и от морковки!
— Привет, только в университете все равно не поверят: Серов — и вдруг капуста.
«…И так они разошлись, чтоб никогда больше в жизни не встретиться». Эта фраза, по-моему, из Драйзера.
Вот. Сижу я сейчас, и мне безразлично, что внутри меня электромагнитная буря, что мои электроны и протоны хотят есть. И мне даже безразлично, что мама похвалила меня за капусту. И все из-за Ленки!
Она мерзкая, хитрая девчонка! Трусливая. И вообще сволочь! Но я люблю ее. Это я понял сегодня».
ГЛАВА III
ЛЕНА СОКОЛОВА
После последнего экзамена за первый курс ее остановил высокий широкоплечий студент из факультетских гениев второго разряда и сказал:
— Я понял, кто ты, Соколова. Товарищ Блок посвятил тебе стихотворение:
Когда гляжу в глаза твоиГлазами узкими змеиИ руку жму, любя,Эй, берегись! Я вся — змея!Смотри я миг была твояИ бросила тебя!
Ты Фаина. И глаза у тебя ледяные. Ты никого не любишь.
Лена рассмеялась и через день уехала с группой в колхоз. На месяц. На уборку. Вставать в шесть утра. И пить теплое, противное молоко. И по вечерам петь песни, если есть силы, или, свалившись, спать на сене, если слишком был трудный день.
В колхозе были ребята из других групп. Там она впервые обратила внимание на Серова. За ним тогда бегала Милка Жейц. А Серов ни за кем не бегал и ни на кого не обращал внимания (или только делал вид).
Однажды они встретились. Обменялись довольно долгим взглядом. И она слышала, как товарищ Серова сказал: «А она не люкс!»
Встречались девушки и лучше. Она это знала. Но не беспокоилась. Еще в школе на вечерах из-за Лены устраивали драки. Устраивали — это с ее слов. Но драки две произошли.
Однажды она была с Женькой и Мишкой, большими добродушными десятиклассниками. Ее пригласил танцевать довольно милый парнишка. Когда они кончили, Женька подошел к ее кавалеру: «Дай поправлю галстук». И парнишка отлетел в угол с разбитой губой.
Лена дала себе слово больше с ребятами не встречаться. Но иногда встречалась.
Она любила балет, оперу и особенно симфоническую музыку. На концерты она ходила только с папой. Совсем недавно в зале Чайковского, слушая траурный марш из «Гибели богов» Вагнера, она вдруг расплакалась. Папа теплой ладонью прижал ее голову к своему плечу: «Ты совсем у меня девочка!»
Эта девочка нравилась мужчинам. Почти всем. Даже прохожим. Когда она возвращалась одна из школы со второй смены, вечно находился какой-нибудь любитель идти за ней до дому. Парни пытались остановить ее на улице. Свой интерес к ней они выражали оригинально: приставали к ней, толкали ее в сугроб.
В метро находились любители игры в гляделки или просто кто-нибудь подмигивал и подфыркивал.
Больше всего возмущало ее их самомнение. Все они были уверены, что ей хочется с ними познакомиться. А лица некоторых были противные, маслянистые, носатые.
Получилось, что среди девчонок у нее не было подруг. Девчонки ее почему-то не любили.
Зато очень много ребят числилось ее друзьями. Один из них, тихий, невозмутимый пятикурсник Толя, был настоящим ее другом. Он никогда ничего не требовал.
Другие хотели кем-то стать для нее. На второй день знакомства они обычно рассказывали свою жизнь. (Женатые вздыхали при слове «жена». Холостые — не мальчишки, а люди с опытом — намекали на свои победы.) Каждый в собственных глазах был неотразим. У него всегда находилась какая-нибудь «последняя женщина» (конечно, очень красивая, за которой многие бегали, но, увы, она не в его вкусе), и он не знал, как от этой женщины отделаться. Причем у всех выражение лица, когда доходили до «последней женщины», было одинаковое: благородное, чуть насмешливое и в то же время страдальческое. Кстати, ни один из них не говорил, что его бросила какая-нибудь женщина. Удивительно, но все они, если верить их словам, только и делали, что разбивали сердца девушек, и, вздохнув с сожалением (мол, не хотели, но…), отправлялись испепелять дальше.
Но Лена понимала, что это лишь определенный тип мужчин. Есть и другие, те, что в пустом троллейбусе не подсаживаются к ней; выслушивают ее ответ на зачете без всякой улыбки; не поправляют прически, когда она входит в лифт; просидев с ней три часа за одним столом в библиотеке, не рвутся помочь ей решить интеграл; продав ей билет на концерт, куда она уже отчаялась попасть, в антракте не приглашают ее в буфет есть мороженое; не рассуждают об исполнителях, не комментируют, напрягая все свое остроумие, переживания лысого соседа справа и не навязываются в провожатые.
Таких она уважала, тянулась к ним, но предпочитала не иметь с ними дела. Последнее было, кажется, взаимным. Однажды она услышала, как кто-то из них сказал одному из ее поклонников: «Берегись, она тебя проглотит». Они отдавали ей должное.
Кстати, быть умной, если бы даже по своему развитию она стояла на уровне бегемота, не представляло особого труда. Ведь каждый из ее поклонников стремился показать, какой он умный. Каждый выкладывал к ее ногам все свое остроумие, мысли, наблюдения, рассуждения, вычитанные из книг и приобретенные собственным жизненным опытом. Не мудрено, что Лена, способная от природы, быстро усваивала всю эту «мудрость» и даже обогнала своих сверстников.
