Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй
Глава 3
Однажды в летний полдень Махазе-Авром и Хайкл впервые пошли вместе купаться. Хайкл, с покрывалом, чтобы расстелить его на берегу, и с двумя полотенцами на плече, шел медленно, а Махазе-Авром легко опирался на его плечо. Жмуря на солнце глаза, он, как всегда, размышлял об изучении Торы. Ученик заметил, что, даже разговаривая с людьми, его ребе выныривает из изучаемой им темы лишь на мгновение, а затем сразу же снова погружается в нее. Его лицо выглядело, как лес, окутанный туманом, далекий и близкий одновременно. Иногда он молчал светло и тихо, как глубокое озеро, иногда — жестко и сухо, как каменная гора. Гора Синайская из Пятикнижия выглядит, наверное, как большой голый лоб ребе…
Они шли по протоптанной в траве тропинке вдоль овощных полей. Рядом с тропинкой тянулся желтый песчаный шлях. В полуденном свете он сиял так, словно был усыпан осколками стекла. Напоенные солнцем, покрывшиеся молодыми овощными растениями поля граничили с высокой стеной тонких березок. Ветви сонно качались, сливаясь вдали с серебристо-белым горизонтом. На склоне над дорогой темно-зеленые, почти черные сосны становились гуще. Мимо носа Хайкла пролетела пчела, и в сонном полудне осталось ее злое стальное жужжание. Из леса доносились звонкие голоса перекликавшихся молодых крестьянок, собиравших чернику. Низко пролетела пара журавлей, хлопая сухими жесткими крыльями. Они стремительно пересекли засеянные участки и спустились на заболоченный луг. Двое нееврейских мальчишек криками и улюлюканьем гнали по шляху бурую корову с черными пятнами. Корова подняла хвост, как палку, и не хотела идти. Один мальчишка тянул ее вперед за веревку, привязанную к рогам, а второй подгонял сзади прутом. Хайклу захотелось крикнуть, просто так, ни с того ни с сего. Захотелось промчаться по мосту, в одно мгновение раздеться — и бух в воду! Однако рядом шел ребе, мысленно беседуя с танаями. Между двумя морщинами над переносицей был заключен его мир: раздел «Зраим»[17] с комментариями Рамбама и тосафиста из Сенса[18].
— Мне тебя жаль. Из-за меня тебе приходится идти меленькими шагами. Знаешь, мальчишкой я мало шалил. Часто мне хочется постучать в чужое окно и спрятаться, — сказал реб Авром-Шая, и его улыбка засияла, как окно дома, в котором человек родился и который снова увидел спустя годы.
Ребе и его ученик прошли мимо большого двора картонной фабрики. На красных кирпичных зданиях, как будто была ночь, горели желтым пыльным светом электрические лампы. Приглушенный шум автоматических пил, разрезавших бревна, казался похожим на сопение паровоза, когда тот медленно трогается с места, испуская клубы пара. Напротив фабрики, у опушки леса, стоял низкий и длинный деревянный дом со множеством окон. Там жили дачники-ешиботники. Они сидели на веранде и громко разговаривали, смеялись. Увидав, что мимо них проходит Махазе-Авром, они замолчали и стали смотреть ему вслед. Он зашагал широким быстрым шагом, чтобы ешиботники не задержали его. Только поднявшись на деревянный мост над речкой, Махазе-Авром снова замедлил шаг и с посветлевшим лицом прислушался к тому, как сыны Торы на веранде возобновляют прерванный им веселый разговор.
— Отличные парни, — прошептал он, и его глаза засияли от счастья.
Хайкл знал, что Махазе-Авром очень любил ешиботников. Об одном сыне Торы Махазе-Авром говорил, что он растет гением. О другом — что он отличается особо хорошими человеческими качествами, о третьем — что он человек духа. Однако в лицо он ешиботников не хвалил и предпочитал, чтобы они его не посещали.
У излучины реки, скрытой густым кустарником и плакучими ивами, ешиботники каждый вечер купались голышом. В полдень там никого не было. Хайкл расстелил на земле покрывало, а реб Авром-Шая проворно сбросил с себя халат и сел. Он устремил глаза к небу, будто стремился даже купание совершить ради служения Господу, и снял через голову арбеканфес. Хайкл тоже уселся и расшнуровал ботинки. Но он сразу же снова встал и сказал, надрывно кашляя, что не будет сидеть на земле. Он любит сидеть на каком-нибудь пеньке, но здесь нет спиленных деревьев, может быть, немного подальше.
— Ты ничего не можешь придумать? — удивился реб Авром-Шая. — Можно же сломать деревце и сесть. Ты умеешь плавать?
Хайкл ответил, что да, умеет немного.
— Откуда у тебя такая скромность? Чтобы ты — и сказал «немного»? — продолжал смеяться над ним реб Авром-Шая, заканчивая раздеваться.
Хайкл отодвигался все дальше. С ним происходило что-то странное, чего он пока не мог понять, да и потом из стыдливости ни с кем об этом не говорил: он не хотел видеть ребе голым. Он ругал себя, что это дикость, глупость. Он ведь ходит в баню с отцом. Да и ешиботники ходят в баню вместе со своими главами ешив. И все же он никак не мог заставить себя поднять глаза и взглянуть на голого Махазе-Аврома. Хайкл разделся в сторонке и сразу же прыгнул в воду. Нырнул, перевернулся на спину, вытянул вперед руки, а потом поплыл саженками. При этом старался не подплывать близко к тому месту, где ребе стоял по шею в воде и разгонял воду руками, поднимая волны.
На обратном пути реб Авром-Шая шел еще медленнее и улыбался солнцу, сушившему его отжатую бороду и пейсы. Рядом со смолокурней из леса вышла парочка. Молодой человек с черными усами и жидкой шевелюрой был одет в костюм с накладными карманами. В одной руке он держал шляпу, а второй вел под руку полную и широкоплечую женщину, которая была ниже его. Ее мясистое тело и большие налитые груди волнами перекатывались под тонким бежевым платьем, разрисованным бабочками, порхающими среди цветов и листьев. Ее волосы были светло-русыми, прямо ослепительными, губы густо намазаны красной помадой, кожа обнаженных до плеч рук была загорелой и свежей. Она шла с тросточкой своего кавалера, перенося на нее всю тяжесть своего тела. Когда они поравнялись с Хайклом, он заметил и ее подведенные зеленым глаза. Вдруг барышня громко сказала своему спутнику:
— Эти дикари с бородами и пейсами просто наводнили лес. Нигде от них не спрятаться.
По ее произношению Хайкл понял, что дома и в компании она разговаривает по-польски; теперь она нарочно говорила по-еврейски, чтобы еврей с бородой понял, что она говорит. «Ухажер со сладкой мордочкой и паненка занимались в лесу не плетением кистей видения», — подумал Хайкл. Зависть и фанатизм, смешавшись вместе, вскипели в нем, и он вскричал:
— Вам не нравятся евреи с бородами и пейсами?! Так закройте глаза! Ваш дед Аман и ваш прадед-фараон тоже ненавидели евреев.
— Что он говорит? — по-польски спросил молодой человек барышню, и его черные усики задвигались, извиваясь, как червяки.
Хайкл приблизился к парочке, готовый к скандалу и даже драке. Однако, увидев, что ребе стремительно забежал во двор смолокурни, он бросился догонять его, разозленный тем, что франт наверняка подумает, что он испугался.
— Ты не сын Торы! — воскликнул реб Авром-Шая и поднялся на дачную веранду.
— А как бы ответил сын Торы? — спросил Хайкл, сжав кулаки, как будто собирался немедленно вернуться к парочке с надлежащим ответом.
— Сын Торы совсем не отвечает! — крикнул реб Авром-Шая и вошел в дом.
Вечером из стоявшей на столе керосиновой лампы на кровать, на которой лежал реб Авром-Шая, лился скупой свет. Он читал маленький томик Геморы. От большого напряжения, с которым он стремился получить правильный пшат изучаемой мишны[19], он обеими руками сжимал виски и напевал хрипловатым печальным голосом, как будто выражая претензии к Всевышнему за то, что Его Тора так тяжела. Потом сидел без движения, не издавая ни звука. Его глаза светились холодно и глубоко. Хайкл немо раскачивался над Геморой и думал, что Махазе-Авром наверняка раскаивается, что взял его к себе, считает его болтуном.
— Пойдем есть, — наконец поднялся с кровати реб Авром-Шая.
— Не хочу, — проворчал Хайкл.
Пусть ребе знает, что он терпеть не может, когда на него кричат. Реб Авром-Шая коротко рассмеялся и вышел из комнаты.
После еды Махазе-Авром вернулся, уселся на стул у низенького окна и снова замер. «Господи на небе! Он снова думает об изучении Торы!» — безмолвно закричал Хайкл. Что он тоже находится в комнате и что он голоден, ребе, видимо, забыл. Тяжело быть учеником при Махазе-Авроме. Хайкл оглядывался так, словно сидел за решеткой. В это время сестра ребе Хадасса открыла дверь и попросила его пойти поесть, его трапеза готова. Хайкл понял, что это ребе велел своей сестре пригласить его поесть, и на этот раз Хайкл воспользовался приглашением.
Муж Хадассы поехал вместе с главой мирской ешивы в Америку собирать деньги. Мирские ешиботники и без главы хорошо проводили время на валкеникской даче. Однако Хадасса без мужа едва справлялась с большой семьей. Тем не менее никогда не было слышно, чтобы она кричала на своих русоволосых мальчиков или на своих черноволосых девочек с редкими зубками. Она говорила слово, гладила по головке — и ребенок успокаивался. Когда Хадасса и ее брат реб Авром-Шая разговаривали между собой, выглядело это так, словно они шептались. Они оба не произносили громко ни единого слова. Иногда она выходила из спальни, и было слышно, как она кашляет за закрытыми дверями. Врач приходил и уходил, служанка бегала в аптеку за лекарствами. Береле приносил маме грелку, реб Авром-Шая выходил от сестры озабоченный. И все это тихо, как бы тайно.
