Джонатан Троппер - На прощанье я скажу
Она чувствует, как внутри поднимается злость — на него, на себя, и она высвобождается из его неумелых объятий, наверное, чуть резче, чем хотела бы. В смущении он отступает на шаг назад. Ей хорошо знакомо это выражение, этот удивленный, озадаченный взгляд — словно мир вертится слишком быстро и он за ним не поспевает. Примерно так же он смотрел на нее с тех самых пор, как она начала взрослеть: просто купить мороженого в нужный момент стало мало, и он сразу же растерялся. Она догадывается, что этот взгляд хорошо знаком ее матери, хотя они никогда об этом и не говорили. Как бы она ни презирала Сильвера, она больше не позволяет матери говорить о нем гадости, не потому что так предана ему, но потому, что мать до сих пор старается отыскать любую мелочь, указывающую на то, что брак распался не по ее вине, и Кейси просто не готова подбросить ей такой козырь. Хотя она более чем уверена, что мать права.
Наглядный пример: справившись со слезами, она поднимает глаза на Сильвера, этого человека, к которому она против всякого здравого смысла пришла в минуту нужды. И Сильвер теребит свои длинные волосы, задумчиво потирает щеку, а потом произносит: — Может, хочешь мороженого?
Если недостаточно того, что она была отличницей и оказалась единственной девочкой в классе, поступившей в университет из «Лиги плюща»,[1] то вот еще кое-что: всего три недели назад Кейси была девственницей. У нее даже не было молодого человека.
Имелся один в начале года, по имени Джейк Пруденс, но он порвал с ней в марте по излишне сложному комплексу причин, которые вкратце сводились к одному — она не хотела заниматься с ним сексом. Они были вместе голые в его джипе и в его постели, когда уезжали родители, и он засовывал в нее пальцы, хотя она и намекала, что ей приятнее, когда поверху, а не внутрь. Потом он ложился у нее между ног, долго терся, и когда она начинала испытывать какое-то возбуждение, он издавал стон, и она ощущала липкую мокроту, разливавшуюся по животу. На этом все и заканчивалось.
— Ты кончила? — спрашивал он.
— Нет, — отвечала она, вытирая живот салфеткой, и запах его спермы напоминал ей о закрытых бассейнах, в которых она последние несколько лет проводила большую часть свободного времени, на тренировках по плаванию.
Обиженный взгляд Джейка говорил, как бы ему хотелось, чтобы она была настоящим человеком и хоть изредка имитировала оргазм. «Все бы получилось, если бы я вошел в тебя», — заявлял он.
Но она подозревала, что это доставило бы ей еще меньше удовольствия. В любом случае ей не хотелось терять девственность только ради того, чтобы это проверить.
Именно в эти вроде как интимные моменты Кейси обнаружила, что он ей нравится все меньше. Джейк был забавный и честный, была в нем какая-то милая мягкость. Но стоило им перейти к петтингу, все их отношения свелись к кампании за дефлорацию, а она оказалась в роли упрямой недотроги, что было исключительно несправедливо, учитывая, что он пускался в разглагольствования на эту тему, когда она держала в руке его пульсирующий член.
В какой-то момент это превратилось в неозвученный ультиматум, и Кейси вышла из игры. Спустя две недели Джейк уже встречался с Люси Грейсон, в прошлом — моделью J. C. Penney,[2] которая спала со столькими мальчиками из их класса, что стала уже чуть не символом обряда инициации.
Но каким-то образом, при том что решение на тему Джейка так и не было принято, Кейси все же умудрилась стать единственной в истории школы Вашингтона Ирвинга отличницей, которая делала доклад через двадцать минут после того, как пописала на палочку в женской раздевалке. На второй странице доклада до нее дошло, что она до сих пор сжимает в руке тест на беременность. И всякий раз, как она поглядывала в текст, они были там — две розовые полоски, окрашивавшие все, что она произносила, тайной иронией. «И когда мы выходим в большой мир, единственная определенность — это полная неопределенность… в конечном итоге мы превратимся в сумму наших решений и ошибок… мы уже видим, как эта столь ценная для нас жизнь угасает, и вновь пробудится лишь в воспоминаниях, которыми мы будем делиться с нашими детьми… бла-бла-бла… друзей завели, уроки выучили, опытом поделились…» и так далее, до тошноты.
И все это время палочка, знак неотвратимого, зажатая в потной руке, постукивала по пюпитру, покуда она переворачивала страницы, и нечто внутри нее, смесь похоти, апатии и биологии, даже сейчас продолжало, наверное, делиться и множиться в ее чреве как в последний раз. Она представляла, как обрывает заготовленную речь, поднимает руку с тестом и выдает какое-нибудь проникновенное признание, которое завоюет ей уважение и сочувствие всех присутствующих. Это вам-то страшно?
А это дерьмо вы видели? Она закончит, и Джастин Росс поднимется на сцену с гитарой и споет «Скатертью дорога», и все в зале прольют слезу, а сама она станет чем-то вроде местной легенды.
Когда она договорила, аудитория разразилась стандартными механическими аплодисментами, и она увидела улыбающихся ей мать и Рича. А в самом конце зала, вопреки всему — Сильвера, в джинсах и черной рубашке, который стоял, привалившись к стене, и хлопал. Так что, когда у нее навернулись слезы, пока она пробиралась к своему месту, Кейси не до конца понимала, отчего именно плачет. Есть из чего выбрать, верно?
Глава 6
— Как мама восприняла это?
— С ней все нормально.
— Серьезно?
— Вообще-то я ей еще не сказала.
— А! Умно…
— Я только тебе сказала.
— Окей.
— И что ты испытываешь?
— Говоришь, как мой психотерапевт.
— Ты все еще ходишь к психотерапевту?
— Не-а. Сто лет назад бросил.
— Умственное здоровье не всем по плечу.
— Как и контрацепция.
— Отличный пас, Сильвер.
— Ты что-то решила?
— Я решила, что я идиотка.
— Какой у тебя срок?
— Небольшой. Откуда надо считать?
— Не знаю. С зачатия, видимо.
— Значит, три недели, что-то около того.
— Окей. Тогда еще есть немного времени.
— И что мне, по-твоему, делать?
— Думаю, надо делать аборт.
— Ух ты, пап. Ты недолго думал, да?
— Ты спросила, что я думаю…
— Я имею в виду, давай, не таи, говори, что думаешь, пап.
— Я так и сделал.
— То есть никаких мыслей на тему новой жизни, которая растет во мне?
— Ты это так видишь? В смысле, именно жизнь?
— Да… Нет… Иногда. Не знаю… А ты как видишь?
— Как вижу я, значения не имеет. Ты должна делать то, что тебе самой кажется правильным.
— Мне кажется правильным не быть беременной.
— Не плачь, милая.
— Не говори мне: не плачь. Ненавижу это.
— Прости.
— Не, ну правда, господи, пап! Это ж идеальный повод, чтобы поплакать. Я, черт подери, беременна.
— Ты права. Прости.
— Спасибо. Можешь сказать одну вещь?
— Конечно.
— Тебе жаль, что я не девственница?
— Мне жаль, что тебе уже не семь лет. Мне жаль, что я только моргнул, а ты уже женщина, и я пропустил столько всего, чего не вернуть. Мне жаль, что я был никчемным отцом. Ты заслуживала куда лучшего. А что до твоей девственности… Пожалуй, для меня как-то само собой подразумевалось, что ты уже занимаешься этим. Так что — нет, мне не жаль.
— Окей.
— Ты опять плачешь?
— Немножко.
— Тебе не нужно ничего решать прямо сейчас.
— Я не хочу решать. Я хочу, чтобы кто-нибудь решил все за меня.
— А что, э-э, говорит отец?
— Нет отца, потому что нет ребенка. Есть скопление клеток, которые, если ничего не предпринять, могут в него превратиться.
— Окей. Значит, ему сообщать ты не считаешь нужным.
— Смотри-ка, у тебя пробудилось чувство солидарности с отцом.
— Ты только что сказала, что отца нету.
— Нету. Это непорочное скопление.
— Я ни с кем не солидаризируюсь. Просто пытаюсь разобраться, что к чему.
— Тогда старайся получше. Эй! Ты куда?
— Пойду куплю еще мороженого. Тебе взять?
— Два рожка за один присест? Серьезно? Что у тебя с уровнем холестерина?
— Сегодня же особый случай?
— Да. Я пойду.
— Я что-то не так сказал?
— Ну, в твое оправдание замечу, что сейчас нельзя сказать что-то так.
— Ты позволишь тебе помочь?
— Возможно. Может, ты даже уже помог. Не знаю. Мне нужно побыть наедине с собой и все хорошенько обдумать.
— Если надумаешь про аборт, я тебя отвезу, ладно?
— Опять вот ты про аборт.
— Я просто к тому, что если не захочешь втягивать в это маму и Рича.
— О да, ты ж страшно обломаешься, если вдруг меня Рич отвезет.
— Жалею, что предложил.
— Не надо. Я б тебя навсегда списала со счетов, если бы ты не предложил.
