Владан Десница - Зимние каникулы
— Мой Польде сейчас в госпитале. В бою один схватился с целым взводом русских, и осталось от них мокрое место. Капитан подзывает его, говорит: «Беги, пока цел». А Польде и слушать не хочет, ворвался на позицию русских, хватает их по двое и швыряет на землю. Вернулся, капитан похлопал его по плечу и приколол на грудь медаль, а из него кровь хлещет, семь ран получил, но даже внимания на них не обратил. Теперь вот в госпитале, пишет: поправлюсь немного и опять — добровольно на фронт.
VIВ глубине души Яндрия с тревогой подумывал о том моменте, когда Польде приедет в отпуск. Впрочем, сына долго не было. В декабре 1916 года, перед самым рождеством, он неожиданно явился. Еще более молчаливый, чем прежде, с испитым, почерневшим лицом, даже голос стал тише. С отцом почти не говорил, словно избегал его. Яндрия же подбивал сына пойти вместе прогуляться. Польде вспомнил, как ребенком, после смерти матери, он прижимался к отцу, при случае норовил взобраться на колени, и растрогался, раз-другой согласился пройтись с ним, хотя старался выбирать менее людные улицы и уклонялся от встреч со знакомыми, которые надоедали бы ему вопросами. Но мгновения трогательной расслабленности быстро прошли, и Польде вновь все чаще охватывало настроение болезненного раздражения.
Вечером накануне рождества Яндрия пригласил друзей к себе на ужин. Пришли и два школьных товарища Польде, Йосип Франич, тоже прибывший в отпуск, и Стево Раич, которому удалось избежать армии вроде по причине болезни глаз. Яндрия позаботился о рыбе и вине, а Ката наварила вдоволь рыбного супа. Собрали и сложили в угол постели, посреди комнаты, под военными реликвиями Яндрии, поставили стол. Он крутился по дому, выбритый, в чистой сорочке, угощал гостей ракией, как и подобает хозяину, заглядывал в кухню. Уселись за стол, Яндрия со стариками на одном краю, а Польде с товарищами — на другом, и разговор то сливался воедино, то растекался надвое. Вначале говорили о вещах более или менее незначительных, гости были скованны, и постный ужин протекал спокойно. Польде очень хотелось, чтобы так прошел час-другой, пока ему из приличия придется оставаться за столом, а потом, когда у стариков развяжутся языки и они начнут молоть всякие глупости, он намеревался с друзьями пойти прогуляться по безлюдной набережной, где вольготнее дышится, или заглянуть в какую-нибудь кофейню на окраине.
Однако вино начало оказывать действие раньше, чем рассчитывал Польде. Разговор становился более оживленным. Друзья отца принялись расспрашивать Польде о войне, предоставляя ему возможность рассказать о себе и побахвалиться. Польде отвечал сухо, нехотя. Яндрия тоже был настороже, умело уводил разговор в сторону, когда он приближался к опасной черте, и ограждал сына от неприятных вопросов. Вскоре Яндрия сам разговорился, вернулся к своей излюбленной теме, стал вспоминать время своей службы и оккупации Боснии. Но гости, как назло, задавали вопросы о войне. Польде показалось, что Перо Шарац, маленький, аккуратно одетый старичок с медовым голосом и хитрыми глазками, особенно старался разговорить Польде. Яндрия вновь заслонил собой сына, на сей раз менее удачно.
— Оставь, не любит он рассказывать. Послушай меня — старика.
Польде сидел не шелохнувшись. Яндрия хорохорился, говорил много, азартно и все больше распалялся. Разошелся вконец, стал шумлив, сам пил и другим подливал.
Шарац, знавший меру в вине, пить как остальные не торопился и весь вечер незаметно управлял разговором, переводя его в желаемое русло. Вдруг он обратился к Польде:
— Расскажите, пожалуйста, о том, как капитан узнал, чей вы сын, и подтвердил, что Яндрия был трубачом у его отца-генерала?
Польде побледнел. Друзья понимали, чем все может кончиться, и постарались его отвлечь. Яндрия после короткого замешательства вскочил и принялся еще проворнее доливать в стаканы. Подзадоривал, чокался, поднимал тосты и отвечал на здравицы. Норовил изгнать из себя ощущение подавленности, вызванное присутствием сына, старался воспрянуть духом и избавиться от чувства напряжения, которое слишком долго держало его в страхе и уже начинало сдавливать горло. Он раскраснелся, приосанился, прямо-таки раздался в плечах. Теперь настал черед поговорить о генерале Бороевиче.
— О-го-го, уж Бороевич-то герой из героев, мы гордиться им должны, счастливая мать его родила. Человечище это, братцы мои, к тому же родом из наших краев!
Надоела ему, выводила из себя эта необходимость говорить с оглядкой. Взбеленилось долго дремавшее тщеславие. Вся его натура, сдерживаемая постоянным и неотступным страхом перед сыном, — страх, который пробрал его до костей, как озноб, — теперь восстала, рвалась на волю, требовала реванша. Уязвленное самолюбие — как это он перед собственным сыном должен смирять натуру, уступать — воспротивилось, заупрямилось. Он подумал: «В своем доме я должен следить за каждым своим словом! Перед людьми меня в грязь втаптывает, зелень вонючая!» Эти мысли распирали его. И он как будто специально искал, чем бы кольнуть сына и вывести из себя.
— Если бы я чуть лучше знал немецкий и мой командир послал бы меня в Вену, в школу, а он хотел послать, я бы теперь тоже был как Бороевич, а может, и повыше Бороевича! Стал бы таким, видит бог! Еще как стал бы, вот те крест!
Видя, что этого мало и он не добился своего, Яндрия снял со стены саблю, на голову натянул свою чиновничью шапку с императорскими инициалами, которую имел право носить, даже выйдя на пенсию, и заходил гоголем по комнате, не зная, что бы еще такое сделать, а подмывало сделать что-нибудь значительное, вызывающее. На Польде даже не смотрел, но всем было ясно, что это представление он устроил ради него, от желания ему досадить. С обостренной чувствительностью к насмешке, характерной для пьяниц, заметил, что выходка делает его в глазах друзей скорей трусливым, чем грозным. На губах Польде приметил мимолетную, как судорога, усмешку жалости и презрения. Это разозлило его донельзя. Глаза заиграли странным, почти звериным светом, таким друзья никогда его не видели. Повернулся к кухне и изо всех сил гаркнул:
— Мийо, иди сюда!
Мальчик, который сидел с матерью, боязливо приблизился.
— Иди сюда! Ближе, не бойся!
Привлек его к себе, усадил на колени.
— Вот так, не удалось мне, давай ты, с богом! Подрастешь, знай, отдам тебя в кадетеншуле. Там будешь учиться! Добьешься того, что отцу не удалось! Хочешь стать таким, как Бороевич? Скажи, не трусь!
Терпение у Польде лопнуло. Он хватил кулаком по столу.
— Нет, не отдашь ты его в кадетскую школу, это я тебе говорю! Ты и меня хотел туда отдать, как сейчас помню. Не позволю! Ты что, совсем ослеп, старый дурень? Такой уж ты отец, в этом все твои отцовские чувства, породил на белый свет, как скотину, а дальше не твоя забота, отдавай в кадетскую школу, и пусть о нас заботится его величество, а там — кем будем, тем и будем! Двадцать лет слушаю твою пьяную болтовню. Размахался своим палашом, треплешь языком о войне, о Бороевиче, а где ты ее видел, войну-то? Уж не на маневрах ли, дуя в трубу, как на аукционе? Ты хоть раз задался вопросом, за что зеленая молодежь гибнет на фронтах, во имя кого и чего? — Польде перевел дух и продолжил с горечью и сарказмом: — Сыт я всем этим по горло! Всю жизнь смотрю на тебя, надутого, как индюк, слушаю твои россказни о генерале, о каких-то твоих подвигах, всю жизнь висит над головой как посмешище эта твоя сабля, этот портрет!
Движимый внутренним порывом, Польде внезапно сорвал со стены картину — пушечные жерла и скрещенные мечи, — взмахнул ею над головой и с силой ударил о спинку стула. Рамка переломилась, по комнате разлетелись осколки стекла. Яндрия вскрикнул и бросился с обнаженной саблей на сына. Мужчины преградили ему путь, с трудом удерживали. Ката выскочила из кухни, застыла в дверях, схватившись руками за голову. Мийо наблюдал из угла, затаив дыхание и вытаращив глаза. Польде, обессиленный, рухнул на стул в приступе кашля. Стево Раичу, человеку вспыльчивому, быстро опьяневшему, показалось, что настал час сведения счетов. Он завопил: «Вперед!» — и двинулся на Яндрию, тыча пальцем в инициалы государя на шапке.
— А ну-ка, сними эту мишуру, старый хрыч, сейчас же сними!
Яндрия рывком высвободился из рук, державших его, и ринулся на Стево, который успел отпрянуть. Приглушенным голосом, с каким-то наслаждением Яндрия произнес:
— Сними ее сам, сынок, если тебя мать родила! Попробуй сними!
Тряхнул головой, блеснул белками вытаращенных глаз и произнес еще тише, сквозь стиснутые зубы, в ярости обращаясь к Стево:
— Иди, иди, сними!
Утихомиривая его, вмешался Йосип:
— Перестаньте, люди, перестаньте!.. Хватит!.. Только этого не хватало!.. Побойтесь бога, сраму не оберемся!.. Это все вино, оно виновато… — и вытолкнул Польде и Стево на улицу.
