Виктор Некрасов - По обе стороны Стены
Как же милому, пытливому Жану-Мари всё это объяснить? Милитаризм, культ войны… Вермахт, Красная Армия…
Грубо, в общих чертах, гитлеровская философия «окопного братства» такова: на войне, перед лицом смерти, все равны. Пуля не считается с тем, кто ты — богач, бедняк, граф или рабочий. Поэтому — да здравствует война! — она, кроме героизма, рождающегося на ее полях, сближает людей, уничтожает различия между ними…
Убедительно? Может быть. Война уравнивает всех! Да здравствует война! Хох! И рождает героев! Хох! Героический народ героически воюет! Идет на смерть! За фюрера! За народ! Ein Reich, ein Volk, ein Führer!
Мы тоже кричали «За Родину! За Сталина!». Но мы другое дело. Разве мы захватчики? Мы освобождали, воссоединяли, обороняли свою родину. От Финляндии в том числе (война, на которую в художественной литературе наложено строгое «табу»), «мы чужой земли не хотим, но и своей, ни вершка своей земли не отдадим!» С вершками что-то не очень получилось, но кончилась война всё же в Берлине, а не в Москве. И чужих земель, которых не хотели, вдруг захотели и наприсоединяли вдоволь. И отгородились Стеной.
Но это сейчас. Тогда же, тридцать с лишним лет назад? За что мы воевали? Да не «за», а «против». «Бей фашиста!», «Убей немца!». Ясно и просто. В конечном итоге всё это привело к тому, к чему привело. Тоталитаризм сменил просто окраску — коричневую на красную. Могли ли мы, воевавшие, предвидеть это? Нет! Казалось, что война кое-чему научила — отучила от бахвальства, вранья, научила смотреть правде в глаза. Наконец-то!
Так думали мы тогда, в Сталинграде, и потом, обнимаясь, целуясь и стреляя в воздух после победы. Всё обернулось совсем-совсем иначе. Но память о тех днях, днях, когда мы во что-то верили, свята. Поэтому мы, уцелевшие, вспоминаем о них, как о чем-то светлом, хотя это была и смерть, и кровь, и грязь.
Вот почему, дорогой Жан-Мари, Митясов тоскует по своей части, по своим фронтовым друзьям. В «Родном городе» этих размышлений нет — не обо всем у нас напишешь, да и писалась книга четверть века тому назад, когда мы еще за что-то цеплялись, считали, что всё же чем-то что-то искупили.
А сейчас и цепляться не за что.
В самый разгар вьетнамской войны встретился я в одном доме с летчиком. Дом этот был Сергея Параджанова, где всегда принимали широко и весело. Летчик, молодой парнишка, служил во Вьетнаме и получил отпуск для лечения. Направление было в какой-то западноукраинский курорт, попить нафтуси или чего-то от почек. По дороге пересекся где-то с Сергеем и никак не мог вырваться из Киева. Пятый или шестой день пытался добраться до вокзала. Забегал на минутку попрощаться, выпить стремянную, и поезд уходил без него. Я застал его уже со стремянной в руках, на балконе, более или менее тепленьким. Он был бледен, молчал, крутил в руках стакан, потом начинал говорить и не мог уже остановиться:
— Понимаешь, живем за колючей проволокой. Никого не видим. Варимся в собственном соку, дружим, ссоримся, пьем… Вьетнамцев и в глаза не видим… Где-то они там, чёрт знает где… Потом приказ — в воздух! И поднимаемся, летим, чтобы сбить какого-то Джона из Оклахомы… Зачем? Почему? Что он мне сделал? С Америкой мы не воюем, почему я должен в него стрелять? За какой идеал я воюю? За какую правду? Вьетнамскую? А подавись они, косоглазые, век бы их не видел. Но приказ есть приказ… И у Джона приказ… И вот сбил Джон моего кореша, Ваньку Сидорова. Сбил и всё, нет Ваньки. Вот только зеркальце от него осталось… Возьми на память… Выпьем за Ваньку, мировой парень был.
И мы выпили за Ваньку. А зеркальце хранится у меня до сих пор.
Вот такой вот летчик, лейтенант. За какую правду воюем? Вьетнамскую? И собьет его за эту правду какой-нибудь Джон из Миннесоты, или сопьется вконец…
Ну, а солдат, рядовой, «колышек»? Каково ему сейчас, где-нибудь на китайской границе? Там у бывших братьев своя правда. Иди разберись, чья правдивее…
Владимир Рыбаков был на этой границе. И написал книгу. Называется она «Тяжесть». Издана по-французски и по-русски, и очень хотелось бы, чтоб прочитали ее в Союзе. Умная, невеселая книга.
Дима Рыбаков (смесь французского, русского и польского) родился во Франции. Родителей его, как и многих других, после войны потянуло в Советский Союз восстанавливать разрушенное. В восторг не пришли и вернулись назад, во Францию. А Диму забрили в армию. Два года прослужил сержантом на Дальнем Востоке. Сейчас в Париже. И написал «Тяжесть».
Тяжело…
Солдату нигде и никогда не бывает легко. Ни суворовскому, ни жуковскому. И в мирное время (понятие относительное — озеро Хасан, остров Даманский…) тоже — такова уж жизнь солдатская, но…
Командующий Вторым фортом Порт-Артура в последние, самые тяжелые дни обороны доносил своему начальству: «С питанием плохо, солдаты получают мясо только два раза в неделю, и то конину». Защитники советских границ на Дальнем Востоке видят его тоже два раза. Только не в неделю, а в год — седьмого ноября и первого января («Тяжесть»). Непостижимо? Может, мясо стало вредным, солдаты жиреют от него? Или перевозить неоткуда? Товарищ маршал Устинов, вмешайтесь! Солдат жрать хочет. Подскажите там Брежневу или Громыко — пусть отдадут два этих чертовых курильских островка Японии и покупайте для солдат прекрасное новозеландское мясо у самураев…
Солдат голоден — это раз. Солдат не понимает — это два…
И понять нельзя. Два самых сильных коммунистических государства уставили друг на друга орудия. И иногда эти орудия стреляют. И парень с французским паспортом — Дима Рыбаков — тоже стрелял. В китайцев… Нет, не в ревизионистов и предателей, а в тех, что прошлой ночью напали на заставу в Ново-Михайловске и всех ребят перерезали… И… Огонь! По косоглазым — огонь!
Непонятно? Не укладывается в голове? А политрук на что — душа и сердце подразделения? Прочухается, опохмелится и всё объяснит. Гады и неблагодарные сволочи! Бей их, косоглазых! Ясно? Ясно! Есть вопросы? Нет… Румянцев, почему пуговица расстегнута? Два наряда вне очереди…
И идет Румянцев в наряд, ненавидя политрука, китайцев и ту сволочь, что сперла у него сегодня сахар.
Вот так вот и стоит на границе голодная, мечтающая только о дембеле, самая лучшая в мире армия, а по ту сторону Уссури под тем же красным знаменем другая — непонятная и страшная…
И никто ничего не понимает…
Написал я всё это, а сейчас, ознакомившись с дополнительными материалами, понял, что поторопился. Как выяснилось, на февральские учения Минского военного округа под кодовым названием «Березина» — «войска вышли с большим подъемом. У всех на устах крылатое изречение товарища Л. И. Брежнева о том, что всё, созданное трудом народа, должно быть надежно защищено… Особым зарядом энергии и мужества явились для гвардейцев опубликованные на днях в журнале «Новый мир», в газетах воспоминания Леонида Ильича Брежнева «Малая земля», проникнутые любовью к социалистической отчизне, преданностью делу партии».
С чувством гордости прочел я эти строки в «Известиях» за 7 февраля и сразу же ощутил в себе солидный заряд энергии и мужества.
…А потом прочел и «Малую землю». И многое узнал. И о прошлом, и о настоящем. О прошлом — что в общем-то неправильно я понял всё, что произошло во время Великой Отечественной войны. Неправильно и писал о ней. Попытался, вот, написать что-то о Сталинграде и упустил совсем из виду самое главное, самое существенное — войну-то выиграли в конце концов политработники. Не будь их… Да что говорить. У тов. Брежнева очень убедительно об этом сказано. И о том, что они, политработники, всегда на два шага впереди нас были, рядовых офицеров. А я, дурак, думал, что километров за пять от передовой… Виноват. Каюсь. Было бы время, переписал бы «В окопах Сталинграда». А может, еще и успею.
И о настоящем узнал я многое после «Малой земли». Узнал, чем живет моя страна. И стало мне впервые жаль, что я не там. Что не могу вместе с моими друзьями-писателями, то ли в Москве, то ли в Киеве, то ли на полевом стане или на рыболовецком траулере, рассказать простым труженикам о том заряде энергии, который вселился в меня, о самой книге, словом, о всем том, о чем говорит сейчас вся страна устами своих лучших людей. Но я далеко… И мне больно. Обидно. Завидую Сергею Наровчатову, академику Благому. Они все могут сказать, что рвется у них наружу, а я не могу. Сижу в какой-то идиотской Швейцарии, в Женеве, читаю взахлеб, не отрываясь, «Литературную газету» и локти кусаю…
4
Сижу в Швейцарии и локти кусаю. А ведь когда-то любил ее.
О Швейцария! Какая чудная страна. Какие горы, озера и замки…
Так начинался гимн, ода, стихотворение в прозе, посвященное Швейцарии и написанное автором этих строк Бог знает сколько лет тому назад. Возможно даже, что это первое в его жизни литературное произведение, сохраненное матерью, прошедшее через все годы и невзгоды. В синенькой, очевидно, еще дореволюционной, тетрадочке, крупными буквами с твердыми знаками, на косых линейках в самых восторженных выражениях повествуется о ледниках и водопадах, альпийских лугах и снежных вершинах, озаряемых лучами восходящего солнца. На первой странице вверху прикреплен засушенный эдельвейс, а внизу, уголками в разрезы страницы, всунута старенькая открытка Шильонского замка. Изображение его мне дорого во всех отношениях.
