Амос Оз - Познать женщину
Однако вспомнить не удавалось.
Портье настиг его у входа в бар: «Простите, сэр! В последние несколько часов четыре или пять раз звонила дама, назвавшаяся госпожой Шиллер. Оставила срочное сообщение господину Харту — просьбу позвонить его брату сразу же по возвращении в гостиницу».
Иоэль поблагодарил. Отказался от намерения посетить бар. Он все еще был в зимнем пальто и потому сразу же повернулся и вышел на заснеженную улицу, где в столь поздний час не попадалось прохожих, да и машины почти не проезжали. Он стал спускаться вниз по улице, поглядывая через плечо назад, но видел лишь лужицы желтого света на белом снегу. Решил было свернуть направо, но раздумал и свернул налево. Протопал по мягкому снегу целых два квартала, пока не нашел наконец телефонную будку. Вновь осмотрелся вокруг: ни души. Снег то голубел, то розовел в струящемся от фонарей свете, словно кожа, пораженная какой-то болезнью. Он позвонил в Израиль, в свое ведомство. «Братом» — при необходимости экстренной связи — назывался сам Патрон. В Израиле было около полуночи. Патрон приказал ему немедленно вернуться домой. Он ничего не пояснил, а Иоэль ни о чем не спрашивал. В час ночи он уже летел из Хельсинки в Вену, где семь часов ожидал рейса на Израиль. Утром в аэропорт прибыл человек из отделения в Вене — выпить с ним чашечку кофе в зале для отъезжающих. Он ничего не мог рассказать о случившемся. Может быть, и знал, в чем дело, но получил приказ молчать. Они немного поговорили об общих заботах. Затем об экономике…
Под вечер в аэропорту имени Бен-Гуриона его ждал сам Патрон. Без каких бы то ни было предисловий он сообщил, что Иврия погибла вчера от удара током. На ту пару вопросов, что задал Иоэль, ответил предельно точно, не используя никаких смягчающих слов. Взял из рук небольшой чемодан, вывел Иоэля через боковой выход к машине и сказал, что лично отвезет его в Иерусалим. Если не считать нескольких фраз об инженере из Туниса, всю дорогу они провели в молчании. Дождь, зарядивший еще со вчерашнего дня, шел не переставая, только стал мелким и колючим. В свете фар встречных машин казалось, что дождь не падает, а вырастает из земли. У обочины дороги, круто поднимавшейся вверх к Иерусалиму, лежал перевернутый грузовик — его колеса все еще быстро вращались в воздухе. Это почему-то вновь напомнило о калеке из Хельсинки: Иоэль по-прежнему ощущал, что есть тут какая-то тайна, нечто противоречащее логике, не вписывающееся в рамки привычного. Но что это такое уловить не мог. На подъеме Кастель (здесь некогда стоял замок крестоносцев), когда уже показался Иерусалим, Иоэль вынул из чемоданчика маленькую электробритву на батарейках и побрился в темноте, не глядя в зеркало, по привычке: не хотел появляться дома заросшим щетиной.
На следующее утро, в десять часов, двинулись две похоронные процессии. Под проливным дождем. Иврию похоронили в Сангедрии, а соседа отвезли на другое кладбище.
Старший брат Иврии Накдимон Люблин, крепко скроенный крестьянин из Метулы, запинаясь и путаясь в незнакомых арамейских словах, прочел заупокойную молитву, Кадиш. А потом Накдимон и четверо его сыновей, сменяя друг друга, поддерживали обессилевшую Авигайль.
Когда покидали кладбище, Иоэль шагал рядом со своей матерью. Шли они очень близко, но не касались один другого. За исключением того единственного момента, когда проходили через ворота: в тесноте их прижало друг к другу, и два черных зонта перепутало ветром…
Вдруг он вспомнил, что оставил в номере хельсинкской гостиницы книгу, «Мисс Дэллоуэй», а шерстяной шарф, купленный ему женой, забыл в зале для отъезжающих в Вене. Ну, с этими потерями можно примириться… Но как это он никогда не замечал, до чего его теща и мать стали похожи, с тех пор как поселились вместе. Станет ли отныне более заметным сходство между ним и дочерью?..
Он ощущал резь в глазах. Вспомнил, что обещал сегодня позвонить инженеру из Туниса. Но слова не сдержал. И теперь уже не сдержит. Он по-прежнему не видел, как это обещание могло быть связано с калекой, хотя чувствовал, что связь есть. И это его слегка беспокоило.
VI
Нета на похороны не пошла. Патрон тоже. И не потому, что был занят, а потому, что в самую последнюю минуту по обыкновению изменил намерения — решил остаться в квартире, чтобы вместе с Нетой дожидаться возвращения скорбящих с кладбища. И когда родственники и присоединившиеся к ним соседи вернулись с похорон, то застали его и Нету в гостиной — они играли в шашки. В глазах Накдимона Люблина и некоторых других это выглядело почти неприличным, но, учитывая состояние Неты, к ней отнеслись снисходительно. И предпочли промолчать. Иоэлю это было безразлично. Пока все отсутствовали, Патрон научил Нету готовить очень крепкий кофе с коньяком, и она подала всем именно такой кофе. Патрон оставался в их доме почти до вечера. В сумерки поднялся и отбыл. Знакомые и родственники разошлись. Накдимон Люблин с сыновьями отправился ночевать в какой-то другой дом в Иерусалиме, пообещав вернуться утром. Иоэль остался с женщинами. Когда на улице стало совсем темно, Авигайль разразилась на кухне рыданиями. Высокие, прерывистые всхлипы походили на тяжелую икоту. Лиза дала ей выпить валерьяновых капель. Это несколько старомодное снадобье через какое-то время подействовало. Две пожилые женщины сидели на кухне. Рука Лизы лежала на плече Авигайль. Они кутались в одну серую шерстяную шаль, которую Лиза, видимо, нашла в одном из шкафов. Временами шаль сползала, и тогда Лиза наклонялась и вновь набрасывала ее на плечи, будто простирала над ними крыло летучей мыши. После валерьяновых капель всхлипывания Авигайль стали тише и монотоннее. Как плач ребенка во сне. Внезапно с улицы донеслось мяуканье распаленных страстью котов, странное, злое, пронзительное, по временам напоминающее лай.
Иоэль с дочерью сидели в гостиной за низким столиком, купленным Иврией в Яффо лет десять назад. На столике была разложена шахматная доска, вокруг которой валялись фигуры и стояло несколько пустых кофейных чашечек. Нета спросила, не приготовить ли яичницу и салат. Иоэль отговорился тем, что не голоден. И она сказала: «Я тоже не голодна». В половине девятого зазвонил телефон, но когда он поднял трубку, то ничего не услышал. По выработавшейся профессиональной привычке он спросил себя: кому понадобилось узнавать, дома ли он? Но никаких предположений у него не было. Затем Нета поднялась, опустила жалюзи, закрыла окна, задернула занавеси. В девять она сказала: «Я бы, пожалуй, посмотрела программу новостей». Иоэль ответил: «Ладно». Но оба остались сидеть. Никто не встал и не подошел к телевизору. В силу профессиональной привычки он помнил наизусть номер телефона в Хельсинки, и на мгновение у него появилась мысль позвонить инженеру из Туниса. В итоге он решил этого не делать, так как не знал, что сказать.
После десяти он встал и приготовил для всех бутерброды с голландским сыром и колбасой, найденными в холодильнике. Колбаса была острой, приправленной черным перцем — именно такую любила Иврия. Вскипел чайник, и Иоэль разлил по стаканам чай. Мать его сказала: «Предоставь это мне». Он ответил: «Ничего. Все в порядке». Они пили чай с лимоном, но к бутербродам никто не притронулся.
Около часу ночи Лиза убедила Авигайль проглотить две таблетки валиума и уложила ее, прямо в одежде, на двуспальную кровать в комнате Неты. Она и сама прилегла рядом, не выключая ночника в изголовье. В четверть третьего Иоэль заглянул к ним в комнату и увидел, что обе спят. Трижды просыпалась Авигайль. И плакала. И успокаивалась. И снова воцарялась тишина.
В три Нета предложила Иоэлю сыграть в шашки, чтобы убить время. Он согласился. Но внезапно его одолела усталость. Глаза горели. И он пошел в «кукольную комнату», чтобы немного вздремнуть на своей кровати. Нета проводила его до двери. Остановившись на пороге и расстегивая пуговицы рубашки, он сказал, что намерен воспользоваться своим правом досрочно выйти на пенсию. Еще на этой неделе он подаст рапорт об отставке, не станет дожидаться замены. «А с окончанием учебного года мы уедем из Иерусалима». Нета проговорила: «По мне, так…» И не добавила больше ни слова.
Он не закрыл дверей и лежал на кровати, закинув руки за голову, уставив в потолок воспаленные глаза.
Иврия Люблин была его единственной любовью, но все с этим связанное осталось в далеком прошлом. Остро, до мельчайших подробностей, помнил он, как много лет тому назад однажды — после тяжелой ссоры — занимались они любовью. От первого нежного прикосновения до последнего содрогания рыдали оба, он и она. А потом долгие часы лежали обнявшись, не как мужчина и женщина, а как два человека, замерзающих ночью в поле, где застигла их метель. И оставался он в ее лоне до конца той ночи, даже когда страсть улеглась. Вместе с памятью в нем проснулось желание, жажда ее тела. Широкой грубоватой ладонью осторожно прикрыл он свое мужское естество, словно успокаивая, стараясь, чтобы не двигались ни оно, ни ладонь.
